— Мы тут бьемся уже три года, — сказала Ливия. — Но нам все-таки удалось поднять культурный уровень — да! Карлен, ты помнишь, раньше молодежь только на танцульки бегала. А теперь она ходит в Дом культуры. Это безусловно заслуга Карлена… да, да, нечего отрицать и смущаться — да разве для тебя, кроме Дома культуры, существует еще что-нибудь? Ах, да, извини, изредка еще щучку поймаешь. Знаете, — обратилась она к Инге, — я горожанка и вначале мне казалось, что здесь будет ужасно. Но если человек умеет сам создавать себе условия… вы видите, книги, радио, будет и телевизор, а главное — здесь чистый здоровый воздух! Вы не бойтесь — будет хорошо!
— Я и не боюсь, — сказала Инга.
— Я сварю еще кофе, а Карлен расскажет вам о том, что мы делаем тут.
Дижбаяр повел Ингу в другую комнату — там были письменный стол, книжные полки, широкая тахта и радио. Рядом с книжными полками висело несколько написанных от руки афиш.
— Это все ваши постановки?
— Да, — махнул рукой Дижбаяр, — работа трех лет. Драматический кружок у нас активный. Комплектуется он главным образом из учителей и работников исполкома.
— А колхозная молодежь?
— Она инертна, слишком инертна. — Дижбаяр взял папиросу. — Разрешите закурить? Да, к сожалению, их трудно расшевелить, за исключением некоторых, более или менее активных… Вот тут наша работа в хронологическом порядке. Начали мы с одноактной пьесы «Замужество Миллии», затем взялись за «Грехи Трины». Пьеса эта оказалась для нас довольно твердым орешком, но ничего — раскусили. В прошлом году ко Дню женщины разучили «Сплетниц» и ездили с ними в радзенский Дом культуры, имели большой успех. Теперь начали готовить «Из сладкой бутылки»… Но летом, пока в школах каникулы, у нас затишье.
Инга посмотрела на Дижбаяра.
— А наши, советские пьесы?
Дижбаяр живо махнул рукой. Очки его сверкнули.
— Это весьма сложный вопрос, товарищ Лауре. Руководить самодеятельностью вообще нелегко, люди ведь ничего не умеют… Каждое слово приходится прямо в рот вкладывать. Моя жена сперва играет им все роли… И поэтому, видите, мы вынуждены искать высокохудожественные произведения… потому что наша современная драматургия, к сожалению…
Ливия принесла кофе.
После кофе Инга вернулась к своим запыленным книгам. Красный дом млел в полуденном зное. Кругом тишина, слышно только неуемное гудение пчел, но и оно кажется каким-то сонным. Совсем низко, лениво помахивая крыльями, пролетел аист. Под стрехой защебетала птица. Какая это птица? Листья на деревьях свернулись от жары. Вянет зеленый любистик под забором. Маттиолы на клумбе, плотно прикрыв фиолетовые чашечки, тоже дожидаются вечера, когда они зальют двор крепким, опьяняющим запахом. Просто удивительно, что такой крохотный цветок может так сильно пахнуть…
Инга зажмурилась, представляя себе, что где-то очень далеко, за ржаными полями, за коврами цветущего клевера, за лугами, над которыми разносится запах свежего сена, где-то за сверкающими озерами и полными зеленой тени лесами подкрадывается все ближе и ближе злая и жестокая зима. И когда она наступит, уже не будет солнца и в голых ветвях лип уныло зашумит ветер, всюду будут только снег и тишина — еще более глубокая, чем теперь. Каково тогда станет у тебя на душе, Инга? Но что же особенного? Разве вокруг не будет людей? Будут люди и будет много работы!
Солнце скользило на запад, а новая библиотекарша все продолжала вытирать и раскладывать стопки потрепанных книг. Лицо и руки ее покрылись пылью.
Четвертая глава
На столе лежала газета «Циня».
Алине Цауне со злостью отшвырнула ее. Опять… Политика Даце нужна! Читала бы романы — и ладно, а то дались ей эти газеты!
Алине ничего видеть не может из того, что напоминает о новых порядках. Словно стеной она отгородилась от них враждебным безразличием. Она, правда, не живет, а мыкается. Но не может же человек взять да умереть — смерть так просто не приходит, даже если ты этого хочешь.
Алине сердито нарезала хлеба, налила в тарелку супу, достала из котла кусочек мяса попостней. Поставила все это на стол — для дочки. Затем посмотрела в открытое окно — опять сидит, согнувшись, у цветов, полет.
— Ну иди же! — резко позвала Алине. — Обед стынет.
Даце вымыла в сенях руки и вошла в комнату.
Ей уже двадцать пять лет, красотой она не отличается, полновата. Волосы, брови — все светлое. Руки от работы огрубели, как у землекопа.
Алине и жаль дочку, и обидно. По-разному люди живут: иной за неделю день-другой поработает на колхоз — и все, а иного прямо силком тащат; одна Даце как дурочка: только кликнут — сразу бежит, что велят, то и делает.