— Я буду брать большими охапками, — сказала Даце Виолетте, — а ты иди за мной и подбирай, что останется.
Девочка на солнце загорела, как цыганка, золотистые волосы ее так и блестели.
— Знаешь, Даце, — сказала Виолетта, — я сегодня начала читать очень интересную книгу. Ингрида сама принесла. Про Пугачева. Читала?
— Нет, — отозвалась Даце, волоча большую охапку сена.
— Дам тебе… Хочешь?
— Ладно… когда прочтешь. Ты ведь быстро читаешь?
— Когда придет председатель, надо ему сказать, — подговаривала Дарта Марию Себрис и остальных. — Мы так не согласны. Какие это права у мамзель Сермулис, чтобы в поле не ходить? А нам не трудно? Коли бригадир с ней управиться не может, то пускай сам председатель.
— Бригадир? — засмеялась Межалацис. — Управится он! Потанцевать с ней он может.
Даце бросило в жар. Она низко опустила голову, чтобы другие не видели ее лица, и отошла подальше.
Постепенно вставала копна за копною. Воздух заполнился запахом сена. Точно крохотные акробаты прыгали сотни кузнечиков. Под ногами сердито жужжали встревоженные шмели.
Приехали председатель, бригадир и старый Смилдзинь. Бейка засучил рукава рубашки и принялся накладывать сено на телегу. Кинув взгляд на небо, он крикнул остальным:
— На западе собираются какие-то тучки, но если пойдет дождь, то не раньше ночи. Это сено мы еще уберем.
— Тучки эти не к дождю, — понимающе сказал Себрис, тоже посмотрев на небо.
Атис Рейнголд вдруг бросил вилы и, склонившись к оставленному на меже пиджаку, достал из кармана что-то белое и подошел к Даце.
— Чуть не забыл… почтальон для вас письмо принес.
Даце взяла конверт и растерянно, с недоумением посмотрела на иностранные марки и печати. «Ошибка, — решила она. — Нам никто не пишет. «Индрикису Цауне»… отцу. Вот уже три года, как он умер». С еще большим недоумением она рассматривала незнакомый почерк и почтовый штемпель: «Оттава».
Алине пошла на кладбище, расположенное неподалеку на холме, среди густо растущих деревьев, и, опустившись у могилы мужа, окучила и полила недавно посаженные анютины глазки. Потом прибрала могилы матери и отца и села на скамейку под березой, ветви которой свисали почти до самой земли. Вокруг было тихо и спокойно, посвистывали птицы, пахло цветами и кладбищенским песком. Лежал бы тут и Теодор, были бы все вместе. Но он сложил голову на чужой стороне, и уже никогда рука матери не украсит цветами место его упокоения. Как это жестоко, бесчеловечно, и никому до этого нет дела. Только сердце матери болит. Судьба неумолима, уже ничего нельзя изменить.
Алине подняла облипшую песком руку и смахнула слезу. Где-то внизу, на дороге, прогрохотала телега. Багряное солнце опускалось над лесом. Пора идти. Алине вздохнула и пошла домой.
Даце ждала прихода матери возбужденная и радостная. Она бегом кинулась навстречу и протянула руку с чем-то белым.
— Мама… ты только не волнуйся… письмо от Теодора.
Алине тупо посмотрела на дочь. Она слышала, что говорила Даце, но не понимала. Не может быть… этого не может быть!
— Что ты сказала? — сипло спросила она.
Даце нетерпеливо повторила:
— От Теодора. Он жив. В Канаде.
Алине выхватила из рук дочери листок и поплелась к скамейке. Ноги подкашивались. Хотела прочесть письмо, но буквы прыгали перед глазами.
«Дорогие родители…»
Алине протянула письмо дочери и сказала дрожащим голосом:
— На… читай ты!
— «Мне про вас ничего не известно. Сам я жив и здоров. Теперь работаю. Очень тоскую по родине, по нашему дому, по всем вам. Даце, наверно, уже большая? Не знаю, удастся ли мне приехать, но, может быть, нам еще суждено увидеться. С нетерпением жду этого часа. До свидания, мои дорогие, ваш Теодор».
Алине вопросительно заглянула дочери в глаза.
— Как же это? — прошептала она, на лице ее был страх. — Значит, он приедет тайно? А если его поймают? Ничего не понимаю.
— Почему ты думаешь, что тайно? — удивилась Даце. — Он хочет приехать домой.
— Домой… — повторила Алине, все еще не веря. — Домой… Теодор… ох, господи, голова идет кругом!
Кормить свиней, которые давно беспокойно визжали, пошла Даце. Солнце уже скрылось, и на дворе стояли сумерки. Алине все еще сидела на скамейке, крепко сжимая белеющую в темноте бумажку в руке, с которой еще не смыла приставший на кладбище песок.
Утро рассвело совсем тихое. Небо, как и вчера, было прозрачно-зеленоватым, только на западе по самому горизонту тянулась узкая темно-синяя полоса. Ее не каждый заметил бы, но у тех, у кого на лугах сушится сено, глаза зоркие.