— Нет, — Теодор покачал головой, — не сюда. Дорога эта должна быть где-то против рощицы.
— Я знаю, то была старая, ее запахали — поля соединили. Теперь в «Цаунитес» ходят через нашу усадьбу, так еще ближе…
— А ты из какой усадьбы?
— Из «Себрисов», — девочка смахнула со лба волосы и доверчиво посмотрела на незнакомца. — Идите прямо, потом через нашу усадьбу, а там совсем близко.
— Воды, чтобы напиться, нет поблизости? — спросил Теодор, облизывая пересохшие губы.
— На нашем дворе… — сказала девочка. Затем, вдруг сообразив что-то, поставила корзинку наземь. — Я лучше вам березового соку дам. Несу отцу и брату в поле, у меня много…
— Не надо, зачем… — пытался он отказаться, но девочка уже налила из бидона в кружку и подала ему:
— Пейте… Он вкусный.
Сок был прохладный, кисло-сладкий. Теодор с жадностью пил, цедя влагу сквозь зубы. Наконец он отдал пустую кружку:
— Спасибо… Не знаю, как тебя зовут.
— Виолетта.
— Спасибо, Виолетта, — еще раз поблагодарил Теодор, любуясь светлыми живыми глазами девочки. Она смотрела на него с нескрываемым детским любопытством. Ей, наверно, очень хотелось узнать, кто этот чужой человек и зачем он идет в «Цаунитес»?
— Идите только прямо! — крикнула она ему вслед. — У нас там собака, но она не кусается. В «Цаунитес» — та позлее.
Березовый сок — прекрасный напиток, он освежает душу, наливает силой мускулы. Мысли становятся бодрее.
Теодор быстро шел через «Себрисы», все больше припоминая местность. Вокруг не было ни души. Он взобрался на пригорок и совсем близко увидел свой дом. Он споткнулся обо что-то, потом совсем медленно вошел во двор. В дверях стояла пожилая женщина и вопросительно смотрела на пришельца.
— Мать… — проговорил Теодор, остановившись в нескольких шагах. — Здравствуй… мать!
Алине на мгновение застыла, она не дышала, только уставилась на сына, затем, застонав, пошатнулась в его сторону. Он едва успел подхватить ее.
И только после этого прибежала рыжая собака и облаяла чужака.
Потом Теодор сидел в прохладной комнате за столом, мать суетилась вокруг него, но он только краем уха слушал ее. Смерть отца, Даце, ферма, колхоз… На столе кувшин с молоком, мед и коричневый каравай ржаного хлеба. Неужели все это на самом деле? Не может быть, что все уже прошло, что все уже позади…
— Белого хлеба нет… Знала бы я, — сокрушалась мать, и казалось, что она и плачет и смеется. Эх, и чудная же ты — кто станет есть белый хлеб, когда перед тобой лежит пахнущий тмином и аиром хлеб латвийских полей? Эх, и чудная же ты!
Теодор и не заметил, как в комнату начали просачиваться вечерние тени. Он заставил себя внимательней слушать мать.
— Ох, ох, — говорила Алине, вздыхая, — тебе ведь тут не понравится. Тебе трудно будет привыкнуть к этим новым порядкам. Ох, боже, боже, все еще не верится, что ты дома!
«Мне и самому не верится, что я дома. Я и не знаю, как я смелости набрался. Ведь мне каждый день все одно и то же твердили: арестуют, лишь успею ступить на советскую землю, в Сибирь сошлют… Что ты будешь делать в этой несчастной и разрушенной стране? Меня называли сумасшедшим. А из Риги в Таурене ходит автобус, около дома, на обочине дороги, растут цветы, старые дороги запахиваются — расширяются поля. Нет, когда разруха, не сажают цветы, цветы сажают в надежное время, когда люди уверенно смотрят в завтрашний день».
— Мне нужно по дому похлопотать, — сказала мать. — Может, прилечь хочешь или в сад выйдешь? Запущен он очень: всем недосуг…
Теодор вышел в сад и начал бродить под яблонями. Да, сад был запущен. Яблони не окопаны, вокруг них растет крапива, а у полузасохшей груши не обрезаны сучья. Перед домом, с южной стороны, около скамейки — две цветочные клумбы с желтовато-коричневой бархатистой резедой и полураспустившимися белыми флоксами. Здесь живет его сестра — и она разводит цветы.
Какая-то девушка вошла в укутанный сумерками двор и поставила к веранде грабли. Теодор встал со скамьи, шагнул ей навстречу:
— Даце?
— Даце, — улыбнулась она.
— Здравствуй, Даце… Ты меня, наверное, не узнаешь? — Теодор протянул сестре обе руки.
Она поцеловала брата в щеку, и он услышал глубокий вздох облегчения:
— Вот наконец ты и дома. Мне уже в поле сказали.
— Тебе сказали? — удивился он. — Кто же сказал тебе?
— Виолетта Себрис. Она тебя не узнала, но сказала, что ты искал дорогу, сказала, какой ты собой, я и догадалась, что это ты. Только не могла сразу прийти, — закончила Даце, словно извиняясь. — Половину клевера еще не сложили.