Теодор внимательно смотрел на сестру. Такое же продолговатое лицо, как у него, полные, энергичные губы, а брови до того светлые, что их и не видно. Ей уже двадцать пять лет… Как меняются маленькие девочки за четырнадцать лет!
Взявшись за руки, они вошли в темную комнату. Даце принесла керосиновую лампу, зажгла ее, поставила на стол и посмотрела на брата.
— Видишь, какой у нас еще свет. Трудно. Но в будущем году, наверно, дождемся…
Она не успела договорить: кто-то постучался, и в комнату вошла молодая девушка в синем полосатом платье; еще с порога она крикнула:
— Я сдержала слово, Даце! Вот тебе «Петр Первый» со всеми боярами… в новом переплете.
Она положила на стол толстую книгу и только тогда заметила Теодора.
— Это мой брат, — сказала Даце.
— Здравствуйте, — девушка подала руку. Она пытливо и пристально посмотрела на него. — Ингрида Лауре.
— Наш библиотекарь… она из Риги, — пояснила Даце, хлопоча у стола.
— Как, неужели библиотекарь приносит книги на дом? — спросил Теодор.
— Как когда, — ответила Ингрида.
— В самом деле удобно…
— Ну-у, — протянула она, пожав плечами, — удобств у нас, как видите, пока еще мало. Но ничего — живем!
Она как-то вызывающе посмотрела на Теодора, спросила:
— Значит, вы издалека?
Теодор кивнул головой:
— Да… издалека.
Даце поставила ужин.
— Иди садись, — сказала она Инге.
Инга замялась:
— Не хочу вам мешать, Даце… в первый вечер…
— Да ты нам не мешаешь.
— Как же нет? Вам надо о многом поговорить.
Теодор смотрел на сестру, губы его тронула грустная улыбка.
— Оставайтесь. Если быть откровенным, то я сейчас даже не знаю, о чем мне говорить с сестрой… Не сердись, Даце… но я знаю только маленькую девочку с косичками… и странно, что вдруг ее нет, а есть ты. Должен привыкнуть к тебе.
— И ты теперь совсем не такой, каким я тебя помню, — медленно сказала Даце, глядя на брата. — Я тоже должна привыкнуть.
Разговор не ладился. В открытое окно из темноты влетела ночная бабочка и отчаянно забилась о белый колпак лампы.
«Они не знают, что думать обо мне, — сказал себе Теодор. — Это понятно. Должно пройти какое-то время».
«Он жил другой жизнью, — думала Даце. — Люди ведь говорят, что там рай… что там молоко и мед текут. А у нас даже электричества еще нет. Может быть, он разочаруется?» И она чувствовала, как у нее возникает раздражение против его возможного недовольства. «На чью сторону он станет — на мою или матери?»
И она молча с недоверием посмотрела на брата.
— Вы приехали один? — спросила Инга. — Или еще кто-нибудь из латышей приехал с вами?
— Нет, никто.
— Артур Скайстайнис был с тобой? — спросила Даце.
У Теодора на лбу легла складка. В его голосе послышалась резкая нотка.
— Нет. Наши пути быстро разошлись. Еще в Западной Германии… в лагере.
«Ему неприятно вспоминать об этом», — подумала Даце.
— Один из тамошних латышских писателей написал роман о Риге, — сказал Теодор, обращаясь скорее к Инге, чем к Даце. — Я прочитал его, и мне, знаете, стало очень тоскливо. Все рижане у него пещерные люди… чуть ли не людоеды. А главная цель героини романа — откопать какой-то меч, зарытый в дровяном сарайчике. И вот, когда я приехал в Ригу и исходил весь город вдоль и поперек… то вспомнил этот чудной роман, но больше всего меня рассмешил древний меч.
— На что ей этот меч? — с любопытством спросила Инга.
— На что вообще меч в атомный век? — улыбнулся Теодор. — Это… символически.
Инга пожала плечами.
— Но писатель этот ведь сам в Латвии не был? Как же он может писать?
— Вы видите, что может.
Инга серьезно посмотрела на Теодора.
— А вы… почему вы не вернулись раньше?
«Солгать и сказать, что мечтал об этом все время, но обстоятельства не позволяли, или прикинуться другим, чем я был на самом деле? Зачем? Я хочу быть честным».
И он откровенно ответил:
— Потому что я и сам долго верил всему, что рассказывали. Я боялся вернуться, боялся даже писать.
В комнату вошла Алине. Увидев гостью, она недовольно скривила губы. Ну и бессовестная, неужели не понимает? Алине с силой хлопнула дверью. Инга встала.
— Всего доброго, — сказала она, чувствуя себя неловко. — Мне пора.
Даце проводила ее до ворот.
Теодор снова вышел в сад. Ночь была теплая, тихая и звездная. И впервые после этих долгих лет он почувствовал себя спокойным и свободным. Он больше не был бродягой без родины.