Буров миновал еще два квартала, освещенных и все еще не затихших. А потом он шел степью к своему дому через шуршащий ковыль. Пахло пылью и полынной горечью. Огни города падали в степь и были, как мост, соединяющий большой город с окраиной.
Дома не спали. Жена встретила в сенях.
— Долго как. Я уж забеспокоилась — не захворал ли.
— Нет, здоров. Борис-то дома?
— Дома. Сидит, занимается.
Борис ходил по комнате и держал в руке закрытую книгу. Лицо у него было растерянное и грустное.
— О чем думаешь? — улыбнулся ему отец.
— О Тане. Уехала она.
— Уехала? — переспросил Буров, позабыв в эту минуту о своей неприязни к девчонке, захороводившей сына.
— Да, уехала, — вздохнул Борис.
— Если любит, приедет. Любит?
— Не знаю. Я ведь люблю.
Бурову было и жаль сына, и стыдно за него: не шибко он в людях еще разбирается. А большой уже — пора.
Однако, помолчав, он сказал бодро и строго:
— Приедет. Вот увидишь!
Кузьма Алексеевич вспомнил, что ему хотелось рассказать жене и сыну о сегодняшнем дне, о своей радости и победе, но решил — сейчас не время и, набросив па плечи пиджак, вышел за ворота. У дома напротив вспыхивал и тускнел огонек папиросы.
— Сосед, ты? — послышался хрипловатый, обрадованный голос Еремеича.
Еремеич подошел, покуривая, заговорил:
— Не спится чего-то. Лежу, ворочаюсь… Жена стала ворчать. Тебе тоже не спится?
— Тоже.
— Я полагаю, думы разные не дают спать, вот как. От них и неспокойно.
— Какие же думы у тебя?
— Всякие, — уклончиво ответил Еремеич. Бросил окурок, затоптал ногой. Вдруг, приподнявшись на носки, поглядел в лицо Бурову. Тихо, жалостно произнес:
— С сыном я поссорился, Алексеич. Обидел он меня: кулак, говорит, пережиток капитализма. А из-за чего скандал? Квартиру мне предложили на правом берегу, отказался я: жаль хозяйство бросать, дом строил сам. Жаль… Обжитой угол, тут жизнь прошла. Боязно… Как думаешь, а?
Буров молчал. Слова Еремеича почему-то напомнили разговор с сыном, с Саврановым, вспомнил Вавилова, Артема Горячева… Нет, это не на окраине, когда люди с горем и радостью за советом идут к тебе.
Немного печально вспомнил, как в молодости жадничал, старался заработать побольше, боялся лишнюю копейку тратить, дом построил, хозяйство завел — нелегко это все далось, но нет сейчас той жадности, того страха. Или иная жадность, иной страх вытеснили былое: что если люди стороной станут обходить и останешься ты, одинокий и ненужный, на окраине?
Еремеич смущенно покашлял, пожал Бурову локоть:
— Пойду, сосед. Доброй ночи!
Он перешел дорогу, стукнул калиткой.
Было очень тихо. Безгласные, стояли в палисадниках топольки и карагачи. И вдруг со стороны города возник тягучий негромкий звук. Он медленно нарастал, и Буров с радостью встретил этот заводской гудок, хорошо слышимый, бодрящий.
В ТИХОМ ГОРОДЕ
Улица была тихая. По дороге, корявой от выбоин, тарахтели редкие подводы и древние полуторки кожевенного завода, единственного крупного предприятия в городе. Машины проезжали, а перед окнами долго еще стояла пыль.
Под обрывом осторожно позванивала гальками мелкая негромкая речка Ак-Буа. За речкой тесно прижались одна к другой березки. Ветер несмело шевелил рощу, казалось, роща дышала.
Нурия, дочь старого печника Амирова, открывала по утрам окно, глядела задумчиво и грустно вдаль, и ей хотелось плакать от этой докучной знакомой тишины. Потом она забиралась с ногами на диван и сидела, больно уперев острые кулаки в подбородок. Смотрела на стол, заваленный учебниками, и, жалея себя, думала, что напрасно заучивала правила, писала наизусть формулы: все равно в институт не поступила.
— Что будешь делать дальше? — спросил как-то отец и равнодушно потер себе щеку. Спрашивал он так, для порядка: что проку от девки в хозяйстве, и не все ли равно, чем она станет заниматься. Беспокойства не испытывал: дочери восемнадцатый год, осенью замуж выдаст.
— Чего молчишь-то?
Нурия не ответила. Она не знала, что будет делать. Молча ушла в другую комнату и снова сидела задумчивая. Кто-то осторожно поскреб оконное стекло. Нурия торопливо поправила на себе платье, бросила косы на спину и подбежала к окну, толкнула створки. Солнце брызнуло ей в лицо. Зажмурилась. И услыхала несмелый и тихий голос:
— Здравствуй, Нурия!