Он стоял в дверях, часто и хрипло дыша. Трамвай влекло в огненно-гомонливую, веселую полумглу, занося на поворотах, и тогда казалось, что трамвай идет очень медленно, и не идет, а плывет в иглисто-колючем морозном тумане.
На вокзале Костя сошел с трамвая и побежал. У входа на перрон его остановила пожилая женщина в форменной шинели.
— На Челябинск когда уходит поезд? — спросил Костя с придыханием.
— Восемьдесят второй ушел, — ответила женщина и навесила на дверь замок.
— Ушел?!.
— Да, да! — сердито отмахнулась дежурная.
Костя медленно повернулся, прошел несколько шагов и остановился. За спиной смеялись, ругались, вздыхали, пели…
На снегу распласталась тень с тонкой и смешной шеей, и Костя, жалостно глядя на нее, вспомнил внезапно тесный неуютный вокзал в родном городе и приятеля Сашку, его слова: «Неудачник ты, Костя…»
Что ж, видно, прав был Сашка.
«Сталевар Жмаев, парень!.. Первую плавку выдал, сталь отличаешь от примесей, а человека разглядеть не умеешь…»
Еще резче и звонче рванул звонок трамвая, больно стало ушам. Костя зашагал медленно.
Больно!
Он шел и шел улицами, на которых никогда еще не бывал. Ему было все безразлично, он мог бы бродить и бродить всеми площадями и закоулками… не идти в общежитие, а то и уехать вовсе куда-нибудь и забыть обо всем.
Над городом стыли тяжелые багровеющие дымы. Сейчас Костя был далеко от комбината, а дымы виднелись четко. Уедешь — и все равно они будут перед глазами. И трамваи в утренних туманных улицах, и переходные мостики над зыблющимся шумом, и взметы пламени в печах…
Высоко над заводом, над домами занесся гудок и, снижаясь, стал растекаться по незатихшим площадям и бесшумным переулкам окраин. Ночная смена заступила на работу. А утром люди, устав, опустят пики, кочережки, остановится завалочная машина. Но в печи — огонь. Он не должен погаснуть ни на минуту! Утром Костя отправится в цех, где Василий Федотович, родной и очень нужный человек, Федор и этот смешной и симпатичный Яков Михеич Бочков. И непременно Дуванов пожмет руку и скажет: «Ну, за дело! Да так, чтобы люди видели: по-дувановски, мол, работает. Хватка у меня, брат, не похожая ни на чью. Тебя вот выучил ремеслу. Какой мастер, а!..» Потом, видно, поняв, что расхвастался, добавит осторожно: «Ну, и сам ты смышленый парень. И удачливый. В жизнь вышел. Хозяин!..»
Удачливый! А что бы сказал Василий Федотович, если б рассказать ему всю свою жизнь? Но такого разговора не было. О многом говорили, а о таком не говорили. Старик не расспрашивал и сам не рассказывал о себе ничего…
Вспомнилось, как сегодня ребята поздравляли с радостью и удачей, и он был самый богатый и самый радостный человек…
Костя Жмаев вышел в жизнь, и в этой жизни, где люди стоят лицом к огню, он не последний человек. Это его удача.
Понял Костя: не уйти ему от печей, встречающих его каждое утро зазывным клекотом, не уехать из города, где получил звание труженика, где живет умная и красивая девушка, которую он любит. Он встретит ее и скажет ей об этом. Ведь научиться любить человека, узнать его так же трудно, как научиться познавать и любить свое дело, ради которого потом живешь. Он понял… И это его удача.
НА ОКРАИННОЙ УЛИЦЕ
Кузьма Алексеевич зашел к Савранову к концу дня. Начальник цеха, утомленно махнув припухшими веками, пригласил сесть. Кузьма Алексеевич сел и строго сказал, что имеет к начальнику цеха серьезный разговор. Разговор был о «козлах». «Козлы» — громадные застывшие куски металла, которые, попав в шлаковые чаши, прибывают из мартенов в копровый цех. Копровикам приходится разбивать их — трудно, а главное — летят в шлаковые отвалы тонны доброкачественной стали.
— Что же вы предлагаете, дорогой товарищ Буров?.. — Савранов, поднявшись с места, подошел близко к Кузьме Алексеевичу.
Смотрел удивленно и немного тревожно.
— Что я предлагаю? — сухо повторил Буров. — А вот что! Тревогу бить, к ответственности призвать, чтобы не бросались государственными деньгами!..
Савранов, торопливыми шагами обогнув стол, сел в кресло, нахмурился. Несколько минут сидел молча, затенив глаза сероватыми, точно запыленными, ресницами. Осторожными движениями развязывал тесемочки папки, разворачивал похрустывающие листы бумаги, писал; потом, внимательно набрав номер телефона, долго с кем-то говорил. Положив трубку, взглянул на Бурова. Взгляд Савранова улыбчивый, добреющий.
— А вы знаете, товарищ Буров, сколько тонн сверхплановой стали выплавил, скажем, третий мартен? Четыре тысячи тонн. Если сравнить, — он поморщился, — эти «козлы» с четырьмя тысячами, то будет вот что…