Вот если бы жениться на ней! Эта мысль, внезапно пришедшая Казымову, так поразила сталевара, что он сразу покраснел и даже сердито фыркнул.
— Что с вами, Пантелей Петрович? — осведомился Славка, отрываясь от трубочки и преданными глазами глядя на своего друга. — Опять рана?
— Хуже. Чушь разная в голову лезет, — отозвался Казымов, отводя глаза в сторону.
Смаху он опрокинул в рот рюмку водки, поморщился, понюхал корочку:
— Человек, Славка, — существо мечтательное. Он тем и хорош, что ему всегда всего мало... Он иной раз в мечтах своих на такую высоту заберётся, что осмотрится — и страшно станет...
Пристыженно отворачиваясь, Казымов всячески старался отогнать эту неожиданно возникшую мысль. Весь завод знал, как согласно жили до войны супруги Шлыковы. Клавдия и сейчас словно молодеет, когда речь заходит о муже. И сколько раз, тихо войдя в комнату, заставал Казымов женщину перед фотографией покойного мужа. Стоит, вздыхает, шепчет что-то. А как она сердилась, рассказывая однажды о том, что какой-то Желудков, ухарь и бабник, неожиданно для всего гаража сделал ей официальное предложение. Клавдия говорила об этом на кухне, как о кровной обиде, сердитым румянцем пылали её щёки, строгие глаза метали гневные искры, и все соседки, качая головами, осуждали «хитрого гуся».
Нет, эту мысль о сватовстве нужно выкинуть из головы, а то ещё с квартиры сгонит.
Однако когда они со Славкой вернулись домой и Клавдия, раскрасневшаяся у плиты, в праздничной вышитой украинской кофте, которая очень шла к её открытому лицу, обрамлённому венцом густых каштановых кос, встретила их румяными пирогами, вкусно дымящимися на столе, Казымов против воли как-то по-новому взглянул на неё. Он вдруг ощутил необыкновенное стеснение, какого не испытывал уже давно. «Вон она какая красавица, а у тебя с темени последний цыплячий пух слезает. Стыдись», — с досадой одёрнул он себя, усаживаясь за стол.
В этот вечер Казымов чувствовал себя так неловко и связанно, что боялся лишний раз взглянуть на хозяйку и всё время отводил глаза. Клавдия же, как и всегда за праздничным столом, была сурова и немного торжественна. Она молча и неторопливо наполняла тарелки, передавала закуски, не забывала и о рюмке жильца. Но если бы Казымов не был так смущён своим неожиданным открытием, он бы, вероятно, заметил на лице хозяйки тревогу, которую она хотела и не могла скрыть.
Славка оказался наблюдательней.
— Мама, ты почему сегодня какая-то такая... — начал было он.
— В тарелку смотри, — неожиданно сердито одёрнула его мать. — Наестся с утра пирожных, а за обедом только в супе ложку купает. Ешь!
Когда доели компот, Клавдия, точно преодолевая в себе что-то, не очень натурально спохватилась:
— Ах да, совсем из головы вон, ведь вам телеграмму управленческий курьер принёс.
Она протянула через стол сложенный телеграфный бланк, слегка дрожавший в её полной крупной руке.
Это была телеграмма с Урала, с завода-двойника. Начальник цеха, у которого когда-то работал Казымов, знакомый сталевару инженер, подписывавшийся теперь уже как парторг ЦК, и несколько друзей по мартенам звали старого товарища к себе, на родной завод, утвердившийся на новом месте.
Пока Казымов читал вслух эту дружескую весточку, от которой у него радостно заколотилось сердце, славкины глаза расширились от страха. Клавдия сидела рядом с мальчиком, глядя вниз, холодная и спокойная. Но пальцы её рук, лежавших на коленях, яростно терзали и мяли корочку хлеба.
— Помнят ведь, а? Семь лет прошло, а помнят Казымова. Узнали, что вернулся к печи, и вот, пожалуйста, зовут, — растроганно говорил сталевар, любовно разглаживая на столе телеграмму.
— Пантелей Петрович, не ездите, ну их. У нас хорошо, у нас лучше, — крикнул Славка, и в голосе его зазвенели слёзы.
— Молчи, какое нам дело, — строго сказала мать, и лицо её стало ещё спокойнее и неподвижнее.
Казымов тревожно поглядел на неё. Он ещё ни разу не видел её такой. В глазах Славки стояли слёзы.
— Ведь вы не поедете, да? Ишь, хитрые, поезжай к ним! Какие!
— Опоздали они... Я, брат Святослав, уже к новой печи сердцем прикипел. Нет мне от неё ходу. Понятно?
Славка мгновенно просиял. Зелёные его глаза сверкнули сквозь слёзы, как солнце сквозь пелену весеннего дождя:
— И верно, а то нашлись умники, пусть сами сюда едут.
Удивлённый и обрадованный таким очевидным доказательством любви к себе своего маленького друга, Казымов не заметил, что и мать мальчика как-то облегчённо вздохнула. Её пальцы, крошившие корку, разжались под скатертью, спокойным, неторопливым жестом собрала она в ладонь крошки и стряхнула их в тарелку.