«Ну и славные же всё это люди... У Володьки на лице такое сияние, будто его самого поздравляют, а я думал...»
— А мы уж тут за твой успех по единой под солёный рыжичек перевернули, — доложил Зорин.
— И по второй за то, чтобы мне вас перегнать, — добавил Володя, улыбаясь широко и простодушно.
— Ну уж если каяться начистоту, то и по третьей хватили за то, чтобы никогда не стоять на месте, не ржаветь, паутиной не покрываться, — признался Зорин.
— А теперь давайте выпьем самую главную, — подхватил Казымов, радостно блестя глазами и от волнения расплёскивая вино на скатерть.
Здесь, среди этих близких и дорогих людей, радовавшихся его победе, как своей собственной, перед ним снова возник давно уже виденный, но не забытый ни в единой чёрточке образ человека, о котором Казымов думал в самый острый момент плавки.
— Давайте выпьем за товарища Сталина. Он мне сегодня металл плавить помог. За него!
Казымов смаху опрокинул в рот большую рюмку. С радостными улыбками все последовали его примеру. Славка было тоже потянулся к стакану, но мать шлёпнула его по руке. Мальчик надулся. Даже такой замечательный тост не дали поднять. Он вообще чувствовал себя за этим столом незаслуженно обойдённым, забытым, сидел нахохлившись, бросал исподлобья ревнивые взгляды на своего друга, который сегодня почему-то не обращал на него внимания.
— У меня сейчас в голове всё этот твой немец торчит, — заговорил Зорин, нагибаясь через стол к Казымову, — ну тот, про которого ты в красном уголке рассказывал, кто резцы-то прятал. Он мне сейчас пещерным человеком с дубинкой представляется. Мы от них на столетие отмахали. Эх, и времена ж начались, Петрович! Подумаешь — голова кружится, куда забрались!
— А я вот о нём всё думаю, — кивнул Казымов на Шумилова, который сидел против Вали и смотрел на девушку блаженными, преданными глазами, должно быть, никого не видя и не слыша в эту минуту кроме неё. — Он вот пришёл ко мне, поздравил от души, от сердца поздравил. А я вот не знаю, пришёл бы я к нему? А? Как ты думаешь, пехота?
— Точно. Всё понятно, — басил Зорин. — Ты сколько там по Европам болтался, фрицев перевоспитывал? А жизнь-то здесь вперёд шла, люди-то поднимались. Вот он на комоде стукает, — кивнул Зорин на будильник, — попробуй его удержи. У мартена ты Шумилова обогнал. Верно. Телеграмма от министра: поздравляю и прочее... Но не во всём ты его обогнал, нет, не во всём.
Вино уже начало забирать Зорина. Но как это бывает с открытыми, общительными, хорошими людьми, хмель только веселил его и делал ещё более обаятельным. Наклонившись к Казымову через стол, сверкая своими плутоватыми глазами, он заговорщически шептал, косясь на молодую парочку.
— Что думаешь, им ведь легче к коммунизму-то итти. Они, брат, налегке шагают, а на нас, танкист, кое-какое ещё старое отрепье осталось, есть ещё, есть. Находу с себя сдирать приходится. А поздравить его ты бы всё-таки пришёл. Подумал бы, в затылке почесал, а пришёл бы... Ну, по последней. За коммунизм, товарищи!
Выпили за коммунизм.
Клавдия с Валей быстро убрали обеденную посуду, постелили свежую скатерть. На столе уже замурлыкал сияющий самовар, когда секретарь партбюро вдруг спохватился и растерянно начал хлопать себя по карманам.
— Стой, ребята, всю водку выпили, а самого главного я не показал.
Он нащупал в кармане какую-то бумажку и торжественно протянул её Казымову.
— Получай, мастер. От заводоуправления подарок, сам директор велел сегодня же вручить. Ордер. Квартирка — мечта! Сам осматривал, в окнах — сплошной юг. Две комнаты, кафель в ванной ослепительный. Паркет. Завтра вещички в машину — и айда. Глядишь, мы и на новоселье ещё гульнём...
Сюрприз не произвёл ожидаемого эффекта. Сталевар машинально протянул руку за ордером и, даже не взглянув на него, сунул под тарелку. Клавдия вся как-то застыла, лицо её стало ещё строже. Оно было совершенно спокойно, но чашка, которую женщина вытирала, поскрипывала у неё под рукой. Даже Володя с Валей, целиком поглощённые друг другом и ничего не понимавшие в происходящем, почувствовали общую тревогу, притихли и недоуменно оглядывались вокруг.
— Чего это вы? — удивлённо спросил Зорин.
— Две комнаты... А на что мне, бобылю, две комнаты, — упавшим голосом сказал, наконец, Казымов.
Вновь наступило тягостное молчание.
И вдруг в напряжённой тишине прозвучал тоненький голосок Славки:
— А вы нас с мамой с собой возьмёте?