Мне легче пристрелить проверяющего, чем подпустить его к себе ближе, чем на пять шагов. Любой трибунал меня оправдает, а комдив своими руками приколет медаль "За б/з" к моей груди и поставит меня в пример всей дивизии.
Часовой-дух был глуп и невоспитан.
Он отдал свой автомат пьяному командиру роты, испугавшись авторитета и крутого нрава вышестоящего начальника.
Ротный взял автомат, снял его с предохранителя, дослал патрон в патронник и пустил короткую очередь в вагончик из которого только что вышел, после чего вернул оружие часовому.
Через промежуток времени, который проходит между срабатыванием чеки и взрывом гранаты, из вагончика выбежал второй амбал с голым торсом, добежал до ротного и с разбега засадил ему кулаком в грудную клетку.
"А вот и Пересвет", - отметил я прибытие второго амбала.
Этот второй был ростом почти на голову ниже Зульфара, но в плечах казался шире его. Я не самый дохлый солдат в полку, но таких как я в ширину нужно ставить двоих, чтобы уравнять размах плеч каждого из этих двоих собутыльников и поединщиков.
В пятой роте мне приходилось махаться часто и жестоко - пехота, она пехота и есть, нравы просты, морды бьют запросто, без политесов и реверансов - но то, что я увидел...
Не так давно героем Московской Олимпиады-80 стал чемпион по боксу в тяжелом весе чернокожий кубинец Теофило Стивенсон. Своих соперников он играючи укладывал на ринг. Легко и красиво дошел до финала, легко и красиво взял золото. Смотреть его яркие бои было интересно: кубинец мало, что был здоров как бык, так еще и показывал высокую технику боя, грамотно передвигался, точно чувствовал дистанцию, не делал пустых ударов, почти все его удары проходили и не переживались несчастливыми боксёрами, кого слепой жребий выставил против Стивенсона. Пропустивший удар соперник тут же складывался. Удары у Стивенсона были убойные. Пушечные.
Бой - нокаут, бой - нокаут.
Вне ринга - обаятельнейший малый, любимец публики и журналистов. На ринге - беспощадная перемолочная машина. Его бои стали главным событием и украшением всего боксерского турнира Олимпиады-80.
Сейчас передо мной маслались два амбала, каждый из которых, хоть и уступал Стивенсону в технике, но превосходил его массой мускулатуры и силой, которую вкладывал в свой удар. На площадке перед вагончиком стоял гул от ударов, будто кто-то огромный стучал бревном по бревну.
Бум.
Бум.
Бум.
"Это ж какой прочности должен быть мышечный корсет, чтобы держать такие удары?!", - изумлялся я, глядя как проходит очередной прямой в корпус.
Я так не бил никого.
И меня так не били. Хотя, бывало всяко.
Это не мужики дрались. Это кони лягались.
Так - не дерутся. Так - убивают-калечат.
Это не удары. Это как чугунным ядром из Царь-пушки.
Если бы меня так ударили, я бы до медкомиссии не дожил и комиссовать бы не успели. Все внутренности бы оторвало от одного удара.
Захватывающее зрелище длилось недолго. Двухминутный раунд был окончен.
Амбалы обнялись, удовлетворенно похлопали друг друга по могучим спинам и, обнявшись как братья, отправились обратно в вагончик на сиесту. Дверь за ними закрылась и я остался один на один с часовым. Больше никого из людей в поле зрения видно не было.
Командир роты до моего доклада не снизошел и своим взором меня не удостоил.
Не уставник. Не бюрократ.
"Прибыл для дальнейшего прохождения службы", - сам себе доложил я, то, что был обязан довести до капитана Мифтахова.
Где-то далеко-далеко, в Чернобыле сотни тысяч "партизан", сжигая себя в излучении, гасили взорвавшийся реактор.
Где-то еще дальше, у американцев на старте взрывались "Челленджеры" и гибли астронавты.
Где-то летели самолеты, стучали колесами поезда, искрили проводами троллейбусы.
Где-то снимали с должностей министров и директоров и назначали на их места новых.
Где-то молодняк ломал брейк-данс, варил джинсы и безнаказанно маялся дурью.
Где-то люди приходили на работу, вставали за кульманы, включали станки, заводили трактора, дёргали за сиськи коров.
Где-то происходили события и текла жизнь.
Тут, в Шибиргане, не происходило ничего.
Тут палило солнце, куда ни глянь холмились сопки, на самой крупной стоял ГПЗ и горели факелы на его трубах, а горизонт загораживали вечные горы.
Всё голо, пустынно, скучно, пыльно и некуда спрятаться от солнца.
Жизнь тут остановилась и застыла.
Тут можно было спать, жрать, нести службу и пятить с ума от ее однообразия - сон, еда, автомат за спину, часы фишки на посту, смена, автомат в пирамиду, еда, сон.