– Слушай, а давай я сбегаю? – предложил он.
– Давай, – легко согласилась я. – А где возьмешь, ночью-то?
– Есть места.
Место называлось в народе «Пьяный угол» и располагалось в скверике на Гатчинской.
Там до глубокой ночи топтались мужики в тулупах, а припрятанный в кустах подпольный товар ожидал своего верного покупателя. Ассортимент был небогатый, но ходовой: бормотуха, водка. Иногда наезжали менты с облавой, шарили по кустам фонариком, разгребали сугробы, находили, били одну-две бутылки для приличия, остальное увозили с собой. Смекалистые мужички приспособились подвешивать сетки с товаром на деревьях; милиционеры, как натасканные ищейки, привычно рыскали по клумбам и под скамейками и уходили не солоно хлебавши, едва не цепляя кокардами стеклянные гроздья «Столичных», свисавших с веток, словно экзотические плоды Севера. «Пьяный угол» благополучно просуществовал много лет и даже пережил период горбачевских антиалкогольных репрессий.
Пока Ваня бегал к «Углу», я позвонила Наде Марковой.
– Ну, как прошел вечер? – спросила она, сдерживая зевок.
– Стаса видела.
Надя пару секунд помолчала, соображая.
– Что, дрогнуло сердечко?
– Нет, не дрогнуло, – совсем немного приврала я. Хотя как же не дрогнуть, если встречаешь призрака, когда-то бывшего теплым живым человеком.
– Ты в порядке?
– Угу.
– Ты ведь не дома, – настораживается она, немедленно уловив какую-то диссонирующую ноту в моем голосе.
Надо отдать должное Наде – за долгие наши общие годы внутренний слух у моей лучшей подруги развился до абсолютного. Иногда мне казалось, что она улавливает не только мои мысли, но даже тайные намерения и побуждения до того, как они становились ясны мне самой.
– У Ивана Стрельцова, – неохотно призналась я, заранее зная, что сейчас будет просить позвонить, как только вернусь домой, в любое время суток…
– Что, в загул пойдете?
Ну вот, началось…
– Нет, Надя, посижу тут пару часов, воды холодной попью, послушаю про ходовые качества танка Т-34 и домой пойду.
У моего бывшего одноклассника Ивана был такой бзик – боевые машины и огнестрельное оружие. Во время наших редких встреч, стоило мне чуть-чуть зазеваться, как он уже объяснял преимущества и недостатки автомата Калашникова по сравнению с немецким «штурмгевером». Глаза у него при этом горели, он возбуждался, говорил громко, напористо, словно от этого зависело что-то очень важное. В некоторых местах своего спича он вдруг начинал смеяться – буквально сотрясался от хохота – по поводу только ему очевидной нелепости конструкторского решения какой-нибудь самозарядной винтовки Токарева. Я покорно слушала, изредка пытаясь оживить его монолог вежливыми вопросами: например, чем отличается автомат от пулемета? «Ну как же!» – огорченно всплескивал руками Иван и давал мне обстоятельный ответ.
Другим Ваниным коньком была работа. «Счастье – в жизни, а жизнь – в работе». Иван говорил о ней так же самозабвенно, как о танках, но понять, чем он занимается, было практически невозможно. Я смотрела на черно-синий ноготь на указательном пальце его левой руки (словно по нему регулярно били молотком, не давая зажить) и вспоминала смутно отдельные слова, указывающие на его профессиональную принадлежность: настройка, наладка, какая-то фабрика или научно-производственное объединение. Ваня доверительно рассказывал драматические истории про обугливающиеся в момент включения реле и взрывающиеся котлы, словно все эти годы я как верный напарник стояла у него за спиной, обутая в диэлектрические калоши, и с жадным вниманием наблюдала, как он обматывает голые провода изоляционной лентой.
Если честно, у нас с Ваней не было решительно ничего общего. Наши интересы не пересекались ни в одной точке. Встречаясь или разговаривая по телефону, мы никогда не обсуждали текущую жизнь, словно не было у нас семей, жен-мужей, детей, разводов, увольнений с работы, проблем, где добыть деньги и куда пойти учиться. О том, что Иван стал отцом, я узнала случайно, заметив как-то в его прихожей пыльную коляску-шезлонг. Вероятно, тогда же и он открыл для себя, что у меня есть дочь, на год младше его собственной. Коляску Ваня передал мне по наследству. Так что наши дочери, можно сказать, выросли в одной коляске, не догадываясь об этом. Через несколько месяцев после той встречи Иван позвонил мне и, запыхаясь, сказал, что в гастрономе «Петровский» только что выбросили дефицитное детское питание в баночках, и я удивилась его житейской сметке. Мы не были друзьями. Он не интересовал меня как мужчина. Он вообще меня не интересовал. Но иногда, прощаясь глубокой ночью после наших посиделок, мы горячо и долго целовались в коридоре, а потом забывали друг о друге – на месяцы, годы…
Вернулся Ваня, морозный, с блестящими глазами, вытащил из-за пазухи бутылку водки и победоносно потряс ею в воздухе.
– Добытчик! – усмехнулась я.
Он достал из холодильника сало, подвядшую квашеную капусту и пачку пельменей. Я одобрительно кивнула: «То, что доктор прописал!» Ваня варил пельмени в мятой алюминиевой кастрюльке и рассказывал эпизоды из армейской жизни. Тема была не новой и крайне опасной. От армии мостик легко перекидывался к боевому оружию, ко всему этому бряцающему мужскому арсеналу.
– Вань, – мягко свернула я, – а помнишь, как той зимой после армии ты нагрянул ко мне на дачу?
– Еще бы! – живо отозвался Иван. – Я тогда чуть не околел, пока тебя отыскивал.
Узнав от моих родных, что я провожу студенческие каникулы в заснеженном одиночестве, Ваня на ночь глядя рванулся ко мне на дачу. На той даче был он всего один раз, когда мы с нашим 10 «а» катались на лыжах. Ваня пробивался в кромешной тьме среди сугробов, пытаясь по памяти отыскать мой дом, – не нашел, побрел обратно на станцию, на середине пути снова вернулся, обнаружил следы лыж и едва заметную тропинку в снегу, которая вела к даче, узнал, обрадовался, но рано – в окнах не было света.
– Но чутье мне подсказывало, что ты там. Я обошел дом с другой стороны – снегу вот столько, – Ваня провел ладонью выше пояса, – и увидел лучик в заднем окне.
А я услышала яростный стук в дверь и чей-то голос: «Свои!» Голос показался мне знакомым. Сжимая в одной руке топор, я приоткрыла дверь в морозную мертвую ночь и увидела прямо перед глазами бутылку шампанского. Потом проявилось чужое лицо с заиндевелыми бровями и усами. У меня екнуло сердце, я крепко сжала древко топора обеими руками. «Сашка! – весело сказало лицо. – Топор-то брось, а то зарубишь ненароком!» Передо мной стоял здоровенный, крепкий черноглазый мужик, мой одноклассник… Я не видела Ваню больше двух лет.
Мы расположились около буржуйки, в единственной отапливаемой в доме комнате, где с трудом размещались тахта, столик и сундучок. Я потрогала Ванины обледеневшие брюки. «Снимай штаны, будем сушиться». Ваня смутился. Я отвернулась. «Ну, пледом, что ли, обернись». Пока мы разговаривали, пили шампанское и ели со сковородки макароны с тушенкой, уходила последняя электричка в город. Спать нам пришлось вместе, в брезентовом спальнике, который ссудил мне старший брат на время моего добровольного отшельничества.
– Да-а, ночка еще та выдалась, – хмыкнул Ваня. – Я лежал и пытался ровно дышать. Боялся тебя задеть, коснуться ненароком… Думал, не дай бог, ты догадаешься, что… ну, это… ты понимаешь. А ты спала как сурок. Я потом думал много раз, может, ты ждала, что я начну к тебе приставать, а я как болван…
– Вань, начал бы приставать, убила бы.
– Я примерно так и думал.
Он разложил пельмени по тарелкам. Мы выпили, и я почувствовала воодушевление.
– Ваня, ты тогда еще мальчиком был?
– Да, – просто признался он.
– А когда это с тобой случилось в первый раз? – Вероятно, я еще находилась под впечатлением моей встречи со Стасиком, иначе бы не рискнула задавать своему однокласснику такие интимные вопросы.
Ваня честно задумался.
– Года через два… да, точно, мне было двадцать два. – Ваня усмехнулся. – Кстати, после школьного вечера встречи. С нашей одноклассницей. Только не спрашивай, с кем. Она ко мне подошла, в глаза посмотрела и сказала: «Ты еще девственник? Пойдем, дурачок, я тебя почикаю».