Видимо, я перегрузился эмоциями и уже перешёл порог реакции, потому что ничему не удивлялся и лишь механически отмечал, что сумах не должен пламенеть сейчас — до сентября ещё два месяца. Да и малочисленные здесь лиственные деревья стояли совсем голые — оно как бы странно для июля.
Как минимум странно.
Давящая тишина, нарастающая вонь и перепутавшие сезон деревья… Я чувствовал себя как близорукий человек, ведущий машину по тёмной дороге в снегопад.
Вскоре лес стал совсем нехорош.
Я перешёл на быстрый шаг: мне стало казаться, что почва под ногами двигается, как будто вздыхает судорожно. Чёрные, обгоревшие стволы, огромные проплешины выжженной земли — и абсолютное безмолвие, в котором начинало мерещиться что-то зловещее. Жара давила всё сильнее, зной, казалось, шёл даже из-под земли. Дым, забившийся в каждую пору, пропитавший одежду — но при этом невидимый, будто растворенный в воздухе, гнал меня. К этому моменту я хотел только одного — дышать.
Метров за сто до выхода на поляну горелый лес сменился густо растущим хвойником, вокруг разом потемнело. Под ногами неприятно похрустывала ржаво-бурая хвоя, сплошь усеявшая тропу. Смердело уже нестерпимо. Я стащил с себя футболку и завязал на лице подобием маски. Это мало помогало, от вони резало глаза.
На голое плечо шлёпнулось что-то влажное, неприятно вязкое. Я машинально прикоснулся, поднёс пальцы к лицу. Кровь…
Я резко вскинул голову.
Примерно в паре метров надо мной, нанизанная на толстый сук, как люля-кебаб — на шампур, распласталась туша дикого подсвинка. Из его пробитого брюха, стекая по суку, капала кровь, а из пасти торчала дубовая ветка с листьями.
Ветви соседних деревьев, насколько видел глаз, были унизаны падалью — от крупного зверья вроде кабанов и оленей до енотов и опоссумов. Все они неумело, но старательно были украшены листьями и венками из мелких белых цветов. Перемежая разлагающиеся туши, на ветках раскинулись звериные шкуры. Между всеми этими плодами шизофренического творчества висели длинные ожерелья из ягод и пёстрые ленты.
Твою мать… Да что за чертовщина здесь творится?
Страх за Эву пробил как удар током: по всему телу прошла дрожь, но сознание тут же прояснилось и осталась только одна мысль. Действовать, не медлить. На деревьях, конечно, те ещё «новогодние игрушки», но человеческих трупов нет, а паника мне сейчас не к чему.
Но как я себя ни сдерживал, всё же опять перешёл на бег. Кажется, столько я ещё в своей жизни не бегал. Кажется, я ещё не бегал так быстро. Как защитная реакция, промелькнуло легкомысленное «Беги, Форест, беги», но не успел я свернуть у покореженного дерева, как увидел, наконец, темнеющий провал входа.
Так называемый туннель оказался заброшенной штольней.
Запах дыма и вонь от падали разом ослабели, будто невидимый смердящий спрут не мог дотянуться сюда погаными щупальцами. Выдохнув с облегчением, я прошёл под аркой из красного известняка и оказался в пещере с высоким сводом. Свет проникал в неё снаружи, но на скалистых выступах тут и там горели свечи. Здесь было многолюдно, но очень тихо, люди, если и переговаривались, то только шёпотом. С десяток человек, отстранённых, погружённых в себя, сидели прямо на полу, остальные подпирали стены или бесцельно бродили по пещере.
В центре пещеры стояли три женщины в монашеских одеждах. Запрокинув головы и прикрыв глаза, они беззвучно шептали слова молитвы. Сложенные на груди пальцы у всех троих мерно шевелились в такт, словно женщины плели какой-то видимый только им узор. С потолка на их лица падали капли — слёзы плачущих сталактитов, но они словно не замечали этого, погруженные в молитвенный транс.
За их спинами начинался вход в шахту — провал в скальной породе, пропасть чёрного, не пропускающая свет. С минуту, точно зачарованный, я не мог отвести взгляд от провала. Ломаная линия арки, и внутри неё только чёрный цвет, без света и тени, совершенный чёрный — как будто кто-то нарисовал в фотошопе геометрическую фигуру со множеством острых углов, выбрал #000000 и воспользовался заливкой.
Я вглядывался в лица, искал глазами яркое платье, но Эвы в пещере не было. Спрашивал, но все только качали головами. Никто её не видел. Возможно, она уже поднялась в Город, говорили они, тихо и боязливо косились на молящихся женщин. Да она, скорее всего, уже поднялась, успокойтесь, не ищите, не бегайте, вас отведут — их едва тлеющие голоса сливались в один и звучали одинаково обречённо.