Отойдя в сторону, я сел прямо на землю, привалившись спиной к стене. Закрыл глаза. В ушах звенело от напряжения. Последние полгода я обленился, перестал бегать до начала рабочего дня: даже странно как-то, что выдержал сейчас такой марафон.
Но усталость прошла почти сразу, стоило мне только закрыть глаза. Сидел и повторял про себя: «Без паники, найдём пропажу и вернём на место», но скоро пришлось признать, что аутотренинг помогает не очень-то. Скорее бы тут хоть что-то началось.
— Скоро приедут, — услышал я хриплый голос рядом с собой.
Поднял голову. Голос принадлежал подростку лет двенадцати, черноволосому и темноглазому. Он согнул в круг короткий ивовый прут и сейчас оплетал его жесткими на вид, серыми нитями.
— Кто приедет? Сёстры?
— Сёстры — эвон они, — пацанёнок кивнул в сторону молящихся монахинь, и его пальцы ни на секунду не замедлились, — а приедут шахтёры. Надо будет просто идти за их вагонеткой, и тогда не заблудишься.
Он говорил монотонно, без интонаций, продолжая свою работу.
— А ты что, один здесь? Родители где?
Пацанёнок пожал плечами и ничего не ответил. Пальцы его двигались словно сами по себе, мыслями, казалось, он был далеко. Ещё одна тень, поглощаемая обречённостью.
Обречённость похожа на неньютоновскую жидкость. Пока барахтаешься, что-то делаешь, она сохраняет плотность и позволяет поверить в иллюзию, что ты можешь проложить дорогу через эту топь. Но стоит только затихнуть, как мигом проваливаешься в вязкую тоску.
Не знаю, почему мне хотелось продолжать разговор. Может, потому, что с момента, как Эва пропала, поговорить с кем-то нормально у меня не получалось. Простой разговор ни о чём был мне сейчас необходим, чтобы сказать самому себе: «Ты, конечно, латентный психопат, но ещё не безумец».
Рискуя показаться навязчивым, я всё же ткнул пальцем в его поделку:
— Ловца плетёшь?
— Его самого. Да толку-то уже… Перьев тут не найти.
Он вздохнул и потёр глаз. Вроде как слезу смахнул, но глаза были сухие. Потом посмотрел на меня и протянул безделушку:
— Закончите? Видите, тут ещё бусину надо…
На автомате я потянулся за бумажником и, не глядя, вытащил несколько мелких купюр. Действительно ли пацанёнок продавал свой сувенир, или я следовал правилу «любой труд должен быть оплачен» — не знаю. Вспомнилось почему-то, как отец, особенно в последних классах, взял за правило штрафовать за плохие оценки, но так же щедро вознаграждал за отличные.
Вытянув раскрытую ладонь перед собой, мальчишка энергично замотал головой: нет, это же подарок, от чистого сердца. Да и нельзя брать деньги за настоящего Ловца, а этот — самый что ни на есть настоящий.
— И что же, — я невольно улыбнулся, — теперь точно будут сниться только хорошие сны? Вот уж действительно, душевный покой хотя бы ночью не купишь ни за какие деньги.
Я взял Ловца. Невплетённые нити «паутины» болтались точно перерезанные нити чьих-то судеб. Эва давно хотела сделать этот амулет, повесить у изголовья нашей кровати. Я шутил, что и сам — Ловец не хуже, храпом могу отогнать любую нечистую силу, любой дурной сон, а она отвечала: «Вот сон отогнать можешь, это точно».
По изгибу ивы пробежало отражение пламени, послышалось лёгкое потрескивание. Кто-то поднял над моим плечом свечу.
Уже оборачиваясь, я машинально сунул Ловца в карман.
И — отшатнулся, едва не выругавшись. Передо мной стояла Сестра — очень высокая, ростом с меня. Забыв предостережение Будочника, я смотрел на её лицо, чувствуя, как позвоночник продирает ознобом.
Глаз у неё не было. Вообще не было.
В её глазницах застыло что-то вроде белесого пористого теста.
— Ваши талоны, — прошелестел бесцветный голос, но огонёк свечи, которую она держала перед собой, даже не шелохнулся.
Не без опаски я вложил нарезанные куски бумаги в узкую ладонь. Она была ледяной и белой, как алебастр.
— Наденьте это.
Она протянула аккуратно сложенное полотно, которое, стоило мне развернуть его, оказалось чем-то вроде вретища — чёрного, мешок мешком, с прорезями для головы и рук, грубыми швами наружу. Все, кто был в пещере, получили по такому же балахону и без протеста облачились в странные одеяния. Надев рубище, я тут же почувствовал, как тысячи тонких иголок впились мне в кожу даже сквозь ткань майки. Руки и шея чесались особенно сильно.
Тьма в глубине пещеры стала стремительно светлеть, люди всполошились, засуетились, и я догадался, что приближаются те самые таинственные проводники через туннель, «шахтёры». Наконец свет от фонаря вагонетки полностью осветил вход, и я увидел, что он вырублен в белой, с искрой, породе, похожей на мрамор. Впряжённый в вагонетку шахтный пит-пони остановился, как только колеса звякнули о тупиковые упоры. Грязно-серый, лысый, с подбритой гривой и коротко подстриженным хвостом, он застыл, опустив вниз длинную морду, на которую была надета плотная кожаная маска, похожая на противогаз. Под уздцы его держал высокий человек в жилетке на голое тело, с лицом, настолько чёрным от угольных разводов, что в полумраке пещеры, при свете свечей, его глаза блестели как у кошки. Второй коногон, такой же чумазый, как и первый, соскочил с оглобли, на которой балансировал с ловкостью циркового гимнаста. Вдвоём они принялись распрягать несчастное животное — видимо, с намерением запрячь его с другого конца пустой вагонетки.