— Так, — мрачно отвечал Вернер, вспомнив собственные 17 лет, белокурую Марихен, которую он до сих пор, между прочим, вспоминал с тайной тоской — и как она целовалась на лестнице с этим козлом Фрицем.
— Весной наши молодые закончат школу, будет Янтанья — испытание, инициация, а потом выпускной бал, и многие уже там найдут себе пару, а кто-то будет искать еще год, два, три. А потом они поженятся и будут жить счастливо. И так было с незапамятных времен, с биологических времен. Сказки лишь отражают реальность — но только нашу, а не реальность урку.
— Однако как же эти сказки стали популярными среди урку? — возражал Вернер.
— Да потому что других сказок у урку нет. Они не умеют сочинять сказки. Чтобы сочинить, надо отрешиться хотя бы на время от необходимости конкурировать. Сказки можно сочинять только ради них самих. А урку этого не могут, их давят гормоны, и все время беспокоит место в иерархии.
— Но слушать сказки они же любят.
— Нет, не любят и не понимают их. Сказки предназначены для детей урку, у которых еще есть многие человеческие — амарские черты. Дети урку часто любознательны и способны к творчеству, жаль только, что потом они необратимо меняются. Ну а в искусстве урку видят некую ценность. Которую можно продать, например. Вроде золота — золото ведь потому превратилось во всеобщий эквивалент, что его добывать трудно, его мало. А картина или статуя требуют еще больше труда, еще более уникальны. Это урку понимают, и наконец, общая красота вещи до них все же доходит. Предметы искусства бесполезны, они ничего не вызывают в душе урку — но они ценны.
— Все равно не понимаю, — говорил Вернер, трогая поводья. Лошадка терпеливо переступала толстыми мохнатыми ногами, — ведь столько веков... религия, мораль, поиски истины... и все это — только скрытые амару? Только те 5 процентов?
— А ты когда-нибудь думал, что этих людей, хотя бы способных понять содержание религии, философского учения — больше?
Вернер сосредоточенно замолкал. Инка продолжал яростно.
— Ты не замечал, как трудно, невыносимо большинству людей терпеть христианскую мораль? Тебе никогда не представлялось это странным? А ведь в ней нет ничего сложного. Для нас. Что сложного в том, чтобы жить с одной женой и любить ее? Чтобы любить людей, помогать по возможности каждому, кого увидишь; чтобы отдать свою жизнь за друзей. Как еще иначе можно жить? Но подавляющему большинству это дико и непонятно, это недоступно, им это представляется невыносимым грузом.
— Ну я тоже не безгрешен, — замечал Вернер.
— Если брать весь перечень грехов, скрупулезно собранный церковниками в "Зеркале совести" — никто не безгрешен, разумеется. Однако простые евангельские требования — в них-то что сложного? И почему это кажется таким сложным огромному большинству людей? Ты думал об этом?
Вернер отвернулся и притормозил лошадь. Он не хотел об этом говорить, потому что Инка снова был прав.
— Может быть, это "зеркало совести", эти перечни мелких проступков якобы в глазах Бога — какой-нибудь онанизм, мелкая безобидная ложь, якобы лень, якобы неуместное веселье — и придумано только для успокоения совести урку. Они не могут жить рядом с амару, для которых евангельские нормы естественны — и придумали концепцию "все грешны". А ведь Христос ничего подобного в виду не имел.
В другой раз они разговаривали в доме Инти, у камина. Снова тибетская зима выла снаружи, швыряя в купол мерзлые клочья снега. Лан-генератор спасал поселок от постороннего любопытства — но не от зимы.
От холода хорошо помогало центральное отопление от геомеханического генератора. Неисчерпаемая, жаркая энергия. Камин был электрическим, и тихо потрескивал, имитируя сгорание дров.
— Все-таки это ерунда, — говорил Вернер, — не может так быть. Человек — биосоциальная система. Во многом он определяется воспитанием. Это подтверждает и близнецовый метод, и многое другое. Воздействие социальной среды значительно сильнее, чем биология.
— Все верно, — соглашался Инка, — поэтому мы не всяких амару из мира сюда забираем. Не всех вытаскиваем. Со временем, по мере расширения хальтаяты, конечно, все встанет на свои места. А сейчас нам на глаз и определить невозможно — где амару, где урку? Среди сотни профессоров может быть только два амару, а среди сотни рабочих случайно окажется тридцать.