Он встал. Пожали руки.
— Николай, — сказал «француз».
Выпили, занюхали «черняшкой», закусили помидором. Я кивнул на буханку черного хлеба:
— Вот по ней я и определил, что Вы русский.
Он удивленно дернул бровями:
— Как это?
Пришлось рассказать, как я невольно наблюдал за ним издалека. Он ухмыльнулся:
— Это ж надо, так проколоться. Действительно, вспомнился запах и вкус корочки черного хлеба, чуть слюной не захлебнулся. Давно уже не ел его.
Вольно или невольно он сам подтолкнул меня на первый вопрос:
— Давно уже здесь, в Париже?
Слегка задумавшись, формулируя обтекаемый ответ, Николай сказал:
— В Париже недавно, всего второй год пошел, а вообще, уже давно.
За этой фразой — «вообще уже давно» — стояло, видно, многое. Но расскажет ли? Торопить и подталкивать его на рассказ о себе нельзя. Передо мной сидел явно не рубаха-парень. Как бы подтверждая это, он начал задавать вопросы сам. Его интересовало, что и как происходит в сегодняшней России. Было ясно, что газеты он читает, телевизор смотрит. Слушал внимательно, молча, только изредка задавал вопросы, уточнял. Николай явно сопоставлял информацию, полученную от меня, с той, что он имел из французских источников. И просеивал сквозь мелкое «сито». Слушая о «лихих девяностых», о разгуле бандитизма и волне мигрантов из Закавказья, пытающихся установить свои порядки в России, только вставил: «Значит, все же расцвело?!»
Из этой фразы стало ясно, что человек уехал из страны во второй половине восьмидесятых. Выбрав паузу в моем рассказе, сказал:
— Когда я уезжал — это только начиналось. Это вы все рассказываете про Питер и Москву, а что же происходит в глубинке?
Ну вот, чуть-чуть приоткрылся. Ясно, что парень перебрался за «бугор» не из столиц. Ответил ему:
— Там полный мрак, каждый бьется за себя как может. Далеко никто не заглядывает, главное — выжить.
Николай смотрел в одну точку, куда-то выше моей головы. Тихо спросил:
— Но ведь не все могут биться… нет умения, сил, средств, некому защитить. Так с ними-то что будет?
Ну и что мне ему отвечать? Молча взял бутылку. Налил еще по одной. Прежде чем чокнуться, сказал:
— Давай вот что. Хоть ты и младше меня, но не настолько, чтобы выкать мне. Переходим на «ты», так будет проще. Тем более что рюмки в руках. Согласен?
Он засмеялся:
— Конечно, согласен.
Выпили. Я повернулся к холодильнику, открыл дверцу, хотел достать еще что-то на закуску, проворчал:
— Хорош хозяин. На закусь — черный хлеб и помидоры, подумаешь еще, что у нас есть нечего.
Николай замычал набитым ртом, замахал руками. Проглотив, сказал:
— Не придумывай, мне ничего не надо. И рюмка эта последняя, я ведь за рулем.
— Смотри, тебе видней, но как ты поедешь, две-то ты уже пропустил?
— Во Франции ГАИ нет. Все нормально, спокойно доеду. Вот только плохо, что у вас здесь курить нельзя.
— Это точно! Пошли перекурим, а потом вернемся.
— Да, пошли покурим, и я поеду, мне пора.
Он встал и вышел первым. Пока он «раскланивался» с нашими девчонками, я успел открыть холодильник, достал буханку «Бородинского», сунул в пакет. Вышел следом за ним. Уже в курилке сказал ему:
— Французский язык ты освоил великолепно. Я даже засомневался, что ты русский. Мужик видный, прикид у тебя что надо. Наверняка француженки языку в постели обучали?
Он шутку понял, засмеялся:
— Да нет. По постелям я стараюсь не гулять. Сплю один. Способности к языкам у меня еще с детства, со школы. Память хорошая, и схватываю легко. Наша училка-француженка всегда хвалила меня.
Я продолжил тему:
— Ну да. Хорошие учителя, спецшкола языковая, все понятно.
Он понимал, что я пытаюсь вытянуть его на продолжение разговора. Разговора более откровенного. Понимал и не стал очень сопротивляться. Улыбаясь, протянул:
— Да-а, спецшкола! У меня была особая школа. Школа полуголодного детдомовца.
Улыбка исчезла с лица, глаза стали жесткими, колючими. Спросил медленно, членораздельно, выделяя каждое слово:
— Надеюсь, тебе не пришлось заканчивать такую «спецшколу»?
Вот это поворот! Я слегка растерялся:
— Извини! Меня Бог миловал.
Ответил очень тихо:
— За что тебе извиняться? Говоришь, тебя он миловал? А вот меня нет!
В этой тихо произнесенной фразе не было злости, отчаянья, только обреченность. Он резко сменил тему, заторопился:
— Так, сегодня у нас пятница. В субботу я буду занят, а вот в воскресенье подъеду, если ты не возражаешь?
— О чем разговор, буду ждать.
Он протянул руку, прощаясь. Пожимая его ладонь, я не удержался: