Потом он дернул кольцо, старательно отгоняя мысли о том, что парашют может не раскрыться. Боль от лямок, впивающихся в предплечья, была приятной. Парашют с хлопком появился из ранца, наполнился воздухом, навис над Мазуровым, отнимая у него небо и оставляя его глазам только землю. Его основательно тряхнуло. Тело заныло, позвонки хрустнули, мышцы растянулись, но, к счастью, не порвались. Компенсацией за все это стало то, что одновременно тело покинул страх, который продолжал камнем падать вниз.
Когда штурмовики захватывали мост, снизу их встречали ружейными залпами. На этот раз все было иначе. Удавалось даже насладиться полетом. Главное – успеть вовремя стряхнуть с себя очарование небес и не врезаться неожиданно в землю.
Воздух был приятным. В нем растворились запахи, которые занес сюда ветер, украв их у деревьев, травы и земли. Он бросил их здесь, погнавшись за аэропланом. Когда падаешь с небес как дождь, который через несколько минут разобьется брызгами и впитается в землю, хорошо фильтруются мысли. Мозг остается почти пустым.
Парашют вел себя прекрасно. Конструктор Кудинов немного усовершенствовал свою разработку и учел большинство замечаний, которые сообщил ему Мазуров во время непродолжительной беседы на Гатчинском поле. Мазурову очень понравился этот сухощавый старичок в смешном маленьком пенсне на подслеповатых глазах. Он одевался по моде пилотов, и, глядя на него, никто не сказал бы, что он летал на аэропланах всего пять раз и ни разу не воспользовался собственным изобретением…
Мазурову было гораздо проще, чем его товарищам. Он легко мог определить, где находится земля по угасающим куполам парашютов. Ветер пробовал вырвать их из рук штурмовиков, но те быстро гасили купола, а потом, когда парашюты сдувались, валились безжизненной тряпкой на землю и становились уже не опасны, штурмовики скатывали их и запихивали в сумки.
Они садились на небольшой поляне, окруженной деревьями. Если кто-нибудь спрятался за ними, пусть вооруженный всего лишь винтовками, ему ничего не стоило перестрелять всех штурмовиков. Они были превосходными мишенями, а контейнеры с рацией и оружием и вовсе вымазали фосфорной краской, чтобы они не затерялись и их было легче искать в темноте.
Действия Мазурова были доведены до автоматизма, как у механической куклы. Мышцы сами могли выполнять их, даже если не следовала команда из мозга. Капитан прыгал с парашютом десятки раз. Иногда ему казалось, что, если пуля попадет ему в лоб, ноги все равно самортизируют удар о землю и побегут, гася скорость – независимо от того, жив Мазуров или мертв.
Кажется, все обошлось. За исключением небольшой неприятности, которую и неприятностью-то называть было слишком громко, учитывая, что они сели в немецком тылу незамеченными. Но ветер все-таки сумел с ними поиграть. Когда Вейц уже находился почти на земле, порыв бросил его в сторону – прямо на дерево. Времени, чтобы выправить положение, у него уже не оставалось. Парашют надежно запутался в ветвях. Штурмовик же беспомощно болтался на лямках, как марионетка. Парашютом пришлось пожертвовать. Вейц еще до того, как к нему подбежали товарищи, извернувшись, вытащил из-за голенища охотничий кинжал с зазубренным лезвием, который великолепно разрывает сухожилия, и перерезал лямки. Потом он, ломая ветки, грузно осел на землю. Он успел сгруппироваться и, к счастью, ноги не сломал, а лишь отбил. С полминуты он катался по земле, постанывая от боли и хватаясь за ступни. Но потом боль отпустила его, ушла искать новую добычу, а для того чтобы остановить кровь, сочащуюся из нескольких неглубоких порезов на лице и руках, потребовалось всего три минуты.
На поляне было тепло. Но холод небес так глубоко проник в их тела, что пришлось выбивать его минут двадцать, в течение которых штурмовики бегали по поляне в поисках контейнеров с автоматами, рацией и кинокамерой. Окончательно холод так и не исчез и давал о себе знать, когда по телам пробегала судорога, как у припадочных.
Мазуров выставил в охранение Александровского и Краубе. Штурмовики двигались бесшумно, словно у них отняли тела, оставив только тени. Так должны двигаться призраки, населяющие средневековые замки, а если они давно покинули Мариенштад, что ж, они там вскоре появятся, и штурмовики сделают все от них зависящее, чтобы это произошло к следующей ночи.
Они все понимали без слов. Для общения им не требовалось даже знаков. Максимум – это кивок головы, а обычно они ограничивались только выражением глаз, будто между ними образовалась телепатическая связь, и они чувствовали мысли и боль друг друга. Странно, но в госпитале Мазуров почувствовал, как погибли двое его подчиненных, а теперь он еще в воздухе знал, что весь отряд приземлился благополучно.
Контейнер с рацией и кинокамерой нашел Рогоколь. Он едва не раздавил его, и если бы вовремя не подогнул ноги, то плюхнулся бы прямо на контейнер, и тогда отряд наверняка остался без рации. Открывать контейнер он не стал, подождав, пока не подойдет радист.
– Спасибо, – сказал Азаров.
Штурмовики знали, как ревностно он относится к рации и никому не дает ею пользоваться, хотя все умели с ней неплохо обращаться. «Нет, – постоянно твердил Азаров. – Вы обязательно что-нибудь сломаете». К счастью, никто на рацию не посягал.
Радист затаил дыхание, когда распаковывал контейнер. У него дрожали руки, словно он только что перетаскивал тяжелые мешки. Азаров снял кожух, быстро осмотрел приборы и наконец с облегчением вздохнул. Он поднял вверх глаза и посмотрел на остальных штурмовиков, которые окружили его плотным кольцом и внимательно наблюдали за всеми его действиями.
– Все в порядке, – сказал он с удовлетворением.
Чуть позже наткнулись и на контейнер с автоматами. Быстро распределили вооружение. Для маскировки стволы обмотали черно-зелено-коричневыми лоскутками, похожими на бахрому.
Спустя час отряд уже расположился на опушке леса, наблюдая за тем, как из темноты возникают очертания башен и стен с зубцами. Штурмовики не стали оборудовать наблюдательный пункт. Они просто повалились на землю, утолили жажду и голод, а потом кто-то из них заснул, а кто-то стал охранять спящих. У них была вечность, чтобы придумать способ, как пробраться за эти стены. Целая вечность. Один день.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мариенштад – это слово щекотало гортань и рот, как пузырьки газа.
У Мазурова было достаточно времени, чтобы подробно изучить замок. Он несколько часов рассматривал его в бинокль и теперь с закрытыми глазами мог воспроизвести на бумаге. Мариенштад излучал черную энергию. Одной стороной он нависал над пропастью. С трех других к нему подбирался густой лес, но примерно в полукилометре от замка он внезапно обрывался, словно наталкиваясь на непроходимое магнитное поле, и дальше не могли проникнуть ни деревья, ни даже кусты, а только чахлая трава. Зато на опушке леса деревьям явно не хватало места. Они прижимались друг к другу и словно пытались выпихнуть наружу наиболее слабых, сильные же стремились укрыться в глубине леса.
Поначалу замок казался плоским, вырезанным из фанеры или картона и покрашенным черной краской, но бледневшие на небе звезды придали ему объем, и он стал походить на отвратительный каменный нарост или скорее на застывший гной, который когда-то выдавили из раны, но забыли протереть, и теперь он превратился в камень.
Утром стало видно, что булыжники, из которых сложен замок, обросли мхом, похожим на мех, словно тысячи крыс взобрались на спины друг друга, а потом волшебник взмахнул своей палочкой, и они застыли, но когда он расколдует их, замок рассыплется за секунду. Зверьки разбегутся по норам, которые они покинули сотни лет назад, а от замка не останется ни следа. Точно так же возбуждали воображение Чичен-Ица и Лхаса.