Мы медленно пошли к лесу. Я вкратце, без лишних подробностей пересказал Кэт содержание нашей беседы с Уокером и Видовичем. Выслушав, она заявила:
— Как-то не верится. Это же не прежние времена! Ну приделал себе нос, налепил брови погуще — и всех сыщиков обманул. Сейчас люди идут на пластические операции, даже кожу на пальцах пересаживают, и все равно их вычисляют. Уже кровь не нужна — есть генетический код. С ним-то ничего не сделаешь.
— Но ведь никого из группы Рошбаха ни в чем не подозревали, — возразил я. — Никто не брал у них отпечатков пальцев, не записывал кода. Это сейчас, когда уже обожглись, при подготовке нашей экспедиции всех по три раза проверяли.
— Меня тоже, — подтвердила Кэт. — Просветили насквозь. Все подробности выспрашивали: где жила, да с кем встречалась, да чем занималась и почему… Так все это в конце концов надоело, что я уже подумывала отказаться. Если бы я так сильно не хотела сюда попасть, точно бросила бы все это. А теперь вот приехала и сижу в лагере, носа из него не высунешь. К тому же неприятности начались. Все время чего-то не хватает: мощности генератора, оборудования… Даже еды стало не хватать! Словно в столовую еще кто-то ходит. Какой-то человек-невидимка. Вроде чепуха, а у меня продукты не сходятся.
— А что с оборудованием? — спросил я. Проблемы нехватки продуктов меня нисколько не интересовали.
— Оказалось, что нужно было брать не один большой вычислитель, а два, — объяснила Кэт. — И электронный микроскоп еще один нужен. Теперь Прунцль постоянно ругается с математиком из-за вычислителя, а японец и эта смешная девочка — ну с косичками — спорят из-за микроскопа. Хотя это и правда смешно, прямо умора! Девчонка на него орет, а он улыбается, но не отдает.
— А с кем Прунцль ругается, с Латинком?
— Нет, с этим высоким, Маршо. Вот там никто не улыбается, это точно, оба готовы друг дружке в горло вцепиться. Никто не хочет уступать. Я уже сказала шефу, чтобы он сделал заказ еще на один вычислитель. Но он говорит, что в Готане такого нет, а пока доставят, время пройдет. Да и мощности нашего генератора может не хватить. Да ладно об этом, лучше расскажите, как ваши дела. Побывали вы в том загадочном месте, о котором прошлый раз рассказывали? Ну где обморок чуть не случился?
Меня поразило, что она так хорошо помнит мой рассказ.
— Нет, — признался я, — не ходил. Понимаете, я как пчелка: вначале летаю, собираю пыльцу, а потом делаю из нее мед. Я нужную мне пыльцу собрал, теперь пытаюсь получить свой мед. Всякие там открытия или хотя бы солидные гипотезы. А с этим пока дело не ладится.
Мне хотелось кому-то рассказать о полученных неожиданных результатах, и я был признателен Кэт, когда она проявила интерес и спросила, что же мне мешает переработать свою пыльцу. Я рассказал о муравьях — почему я исследую именно их, как чутко они реагируют на всяческие аномалии, покидая обжитые места. А здесь число семей близко к средним показателям, и все как обычно, кроме одного — существования больных и калек.
— А что, у них разве таких не бывает? — удивилась Кэт.
— Бывает, конечно. И муравей-«рабочий», и тем более «солдат» может получить повреждение. Но их жизнь на этом заканчивается. Природа жестока: даже крупное млекопитающее, будучи раненным, вскоре погибает. Исключения есть, но они редки, и сообщения о них не всегда достоверны: всякие охотничьи рассказы о рыси, потерявшей лапу в капкане и продолжающей охотиться, как прежде, и тому подобное. Достаточно тигру потерять один из клыков, и он обречен. Что уж говорить о насекомых! Их ждет немедленная утилизация. А тут — десятки калек в каждом семействе! Хромают, двигаются боком, некоторые едва шевелятся, но живут. Просто лазарет какой-то! И вот что еще странно: это наблюдается не везде. Из шестнадцати семейств, в которых я собирал образцы, в трех все как обычно — никаких больных, все здоровы. И я никак не могу понять, в чем тут дело, уловить какую-то закономерность.
— Раньше бы сказали, что тут действуют какие-нибудь «лучи жизни», — задумчиво произнесла Кэт. Видно было, что мой рассказ ее заинтересовал и она пробует мне помочь найти разгадку. — Светят себе из какой-то волшебной горы, как из фонаря, и все, что в них попадает, живет вечно. Но сейчас так не скажешь. Попробуй что-нибудь подобное ляпнуть, так тебя заклюют — тот же Маршо или Прунцль. Хотя, может, сделают скидку на здешние условия. Возможно, эти лучи исходят из того места, где вы чуть не свалились в обморок? Нет, правда! Как бы мне хотелось там побывать… Самой почувствовать то, что никто никогда не чувствовал и не видел. Прикоснуться к непознанному, невозможному… Это все равно что выпить лунный свет! Глоток лунного света… Ах, какие глупости я говорю!
Лагерь с его фонарями остался позади, мы шли под сводами леса. Луна, миновавшая первую четверть, серебрила листву, отбрасывала пятна на тропу. Налетевший с гор ветер раскачивал верхушки деревьев, заставляя рассыпанное по ним серебро вздыматься, переливаться, опадать. Стволы оставались невидимыми, отчего листва казалась живущей сама по себе; она напоминала море. Такой же невидимой оставалась идущая рядом женщина, лунный луч открывал лишь детали: прядь волос, влажный глаз, устремленный вверх, полуоткрытые губы.
— Нет, Кэт, это не глупости, совсем не глупости! — горячо возразил я. — Насчет «глотка лунного света» не знаю, а вот «лучи жизни» можно считать гипотезой. Я над ней еще подумаю.
— Ну вот, может, я вам и помогу, — обрадовалась Кэт. — А вы за это возьмете меня с собой в следующий поход. Идет? Покажете мне то место, где голова закружилась…
— Я вообще-то не против, — пожал я плечами, — но это будет открытым нарушением запрета. Похоже на какой-то вызов. А я не люблю вызовов.
— А зачем нарушать открыто? — возразила она. — Давайте уйдем рано утром, еще затемно. Вещи брать не будем — даже если нас увидят, подумают, что мы пошли погулять, как сейчас. А может, и не увидят. А обратно вернемся порознь, вам за меня отвечать не придется. Эндрю, милый, ну пожалуйста!
Она остановилась, ее рука оказалась в моей. Дальнейшее произошло само собой; поцелуй был коротким, но обжигающим. Я счел его дополнительным аргументом, приложенным к просьбе.
— Давай уйдем прямо завтра, а? — предложила она. Я не видел ее лица, только светлый ореол вокруг головы, но и так угадывал молящее выражение.
— Завтра уже наступило, Кэт, — возразил я, — выходить надо через несколько часов, а я, признаться, сильно устал. Давай на самом деле завтра, в среду. Идет?
— Ладно, идет, — кивнула она.
Мы все еще стояли обнявшись, и я все так же не видел ее лица и пробовал угадать, что оно выражает теперь: благодарность? Я поцеловал ее еще раз; этот поцелуй уже не был мимолетным.
— Пошли, — тихо, почти шепотом, сказала она, и мы, все еще держась за руки, двинулись в сторону лагеря. На опушке мы позволили нашим ладоням расстаться.
— Простимся здесь, — сказала Кэт, когда дошли до лаборатории. — И здесь же встретимся — в среду, ровно в пять, идет?
— Не в пять, а… ну скажем, в восемь, — поправил я. — И не здесь, а на тропе — ну там, где мы сейчас стояли.
— В восемь у меня куча дел — подготовка к завтраку, отправка машины в деревню…
— Тогда давай после завтрака. Это еще лучше: терпеть не могу рано вставать! — обрадовался я.
— Так ты сова? Надо же! Странно для человека твоей профессии. Тогда почему не сегодня?
— Не получится, — объяснил я. — Сегодня у меня уже весь день расписан. Надо посидеть перед экраном, записать полученные результаты, наметить… В общем, куча дел. Так что давай завтра. Договорились?
— Договорились! — ответила она и, послав мне на прощание лучшую из своих улыбок, быстро пошла в сторону столовой.
Я некоторое время смотрел, как она уходит — энергично, на ходу помахивая левой рукой, меж тем как правая оставалась неподвижной. Затем побрел к себе.
Никаких особых дел у меня сегодня запланировано не было. Однако мой опыт общения с представительницами противоположного пола (не слишком большой, но уж какой есть) научил меня одной вещи: нельзя во всем уступать, позволять собой командовать. Любовь (что бы ни понималось под этим термином), как и любая другая форма жизненной активности, — это прежде всего борьба. И побеждает в ней, как учил вечно живой Дарвин, сильнейший. Кэт очень милая. Впервые после Зои (а ведь с ней я прожил почти три года) я почувствовал в женщине равного партнера, интересного собеседника. И в ком? В человеке, которого, по нашим понятиям, следовало бы назвать завхозом. Хотя должность — это, конечно, чепуха. Важно то, что ей все интересно, что ее реакции на услышанное свежи, небанальны, неожиданны. Что-то такое она сказала после моего рассказа о больных муравьях… Тогда я не успел это осмыслить, другое заслонило, но в мозгу засело, и теперь прорывалось в сознание. Что-то очень любопытное, что можно использовать в работе. О лунном свете? О своей любви к прогулкам? Нет, все не то. Дойду до домика — надо обязательно вспомнить.