То, что увидел Борецкий сейчас, отчасти и правда напоминало мираж после бури. Картина была настолько четкой, что он поначалу решил, будто на широкой площадке, мостиком нависающей над ледником, действительно находятся люди.
Среагировав на движение, Тим вгляделся в уступ повнимательней, но в обычном «человеческом режиме» тот был абсолютно голым, пустым. А вот если всмотреться в глубь изображения и вслушаться в него, то все менялось.
Три изящные грации, облаченные в воздушные, развивающиеся лентами на ветру одежды, не скрывающие практически ничего, танцевали на площадке под едва уловимую мелодию. Завороженный, Тимур смотрел на них, ощущая, как бежит холодок между лопатками. Легкие фигуры «небесных танцовщиц», изгибаясь в причудливых позах, плавно двигались в прозрачном антарктическом воздухе.
Это было фантастично. Это было отголоском слов Акила о «поцеловавших его дакини» и надеждой самого Тимура на успешное будущее, но было ли это правдой?
На ум сами собой пришли полузабытые строки, которые он, будучи еще безумно влюбленным студентом, читал своей романтично настроенной барышне:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий -
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?(*В. Соловьев)
Солнечный луч добрался до уступа, тронул скалы, вспыхнувшие сотней серебристых искр, и мираж пропал. В реальности пропал или в зазеркалье, Тим уже и сам не знал, до такой степени все это перепуталось в нем. Танцовщицы улетели, но после них в душе осталось странное эхо от разлившейся над миром божественной музыки.
Тим напряженно улыбнулся.
С барышней тогда у него не сложилось, но... Всё это – сбывшееся и несбывшееся – было неотъемлемой частью его мира. Тем, что он защищал. Тем, что дал клятву сохранить в неизменности. Не только люди, за которых он был готов сражаться до последней капли крови, но и пейзажи, ассоциации, легенды и видения... Антарктида, Европа, Россия и даже крошечный остров в океане – все это было им самим, входило в него, давало ему опору и заполняло объем до краев.
Это трудно было выразить словами, но в этот миг Тим чувствовал себя по-настоящему целым. Он знал, ради чего рискует и готов умереть. И он точно знал, что это и есть теперь его главная сила.
Тим вытянул правую руку – и в ладонь ему легла пурба. Та самая, что находилась в своем чехле в палатке, под матрасом, на котором он спал. Но чехол сейчас остался на месте и был пуст, а «Солнечный нож» покорно позволил обхватить пальцами свою рукоятку. Глаза вырезанного на ней демона светились ровным белым огнем – знакомым, один в один похожим на серебристые клубы тумана, отмечавшего «колдовской» взгляд Акила.
- Милый друг, иль ты не чуешь, что одно на целом свете - только то, что сердце к сердцу говорит в немом привете? – прошептал Тимур окончание стихотворения, написанного в далеком 1892 году.
Он повернул пурбу так, что ее острый конец прочертил в воздухе восьмерку. И пурба отозвалась. Она заговорила с ним легко и более того – ожидала, что скажет он ей в ответ, готовая исполнить любое желание. Начертанная восьмерка горела, отбрасывая на одежду Борецкого мягкие сполохи.
- Давай, Юра, приходи в себя! – проговорил Тим, устремляя взгляд в центр этой восьмерки и сквозь нее. Сквозь прореху, проделанную им в ткани бытия. – Слышишь, Юрка? Хватит лежать овощем, ты нужен нам! Вставай!
Антарктическое солнце неспешно возносилось над Землей Королевы Мод, роняя розовые лучи на дымящийся испарениями Кратер и острые пики Дригальских гор. Дремлющее в ледяных оковах Зло просыпалось вместе с людьми, служащими ему. Питаемое очередной диффузией, Зло встречало рассвет, глядя на него чужими глазами, и предвкушало грядущее освобождение, рассчитывая, что все идет по установленному им плану.
Зло еще не ведало, что уже выбрана рука, способная его поразить, и конец его близок, но Тим увидел это совершенно отчетливо. Так же четко, как и открывающего глаза после продолжительной комы Юру Громова.
- Вот так, - удовлетворенно произнес он и, по-прежнему крепко сжимая в руке пурбу, зашагал обратно к палатке.
Предстояло набрать угля и затопить печь. И рассказать наконец Куперу и Зине о том, какие изменения претерпел их командир по воле – нет, не Акила, а танцевавших на уступе дакини.
Глава 27(7) Путь на Крозе. 27.1
Глава 27(7) Путь на архипелаг Крозе
27.1/7.1
Юрий Громов. Антарктида, параллельная реальность
Юра поправлялся долго, очень долго. Как ему потом сказали, два месяца он провел между жизнью и смертью. Ожоги и раны заживали медленно, и постоянно возникали осложнения. Последнее из них, обернувшееся воспалением легких, едва не доконало его, но организм выдюжил.
Когда Громов начал хоть что-то осознавать, на календаре уже был февраль. Не желая и дальше оставаться беспомощным куском мяса, в течение еще двух месяцев он упорно прилагал усилия, чтобы заново научиться управлять своим телом и сознанием.
С телом дела шли проще. На дрожащих ногах, с опорой на кресло, снабженное колесиками, и с поддержкой санитара он с великим трудом преодолевал – но все-таки уже преодолевал! – расстояние от палаты до уборной, благо дорога была короткой. Этот подвиг оставлял его без сил на полдня, но Громов мог собой гордиться.
С мыслительным процессом все обстояло куда хуже. Думалось медленно и вяло – наверное, из-за лекарств. Из-за них Юрий оставался равнодушен ко многим вещам, от которых в прежние времена пришел бы в неистовство или отчаяние. Его покинуло любопытство, он не задавался вопросами, где находится и кто его лечит. Чаще всего в период бодрствования он просто лежал, глядя в плоский белый потолок. Потолок казался странным, но в чем его странность, понять было невозможно, поскольку в памяти царила каша. После двух-трех попыток сосредоточиться Юра всякий раз малодушно решал, что ему просто следует набраться сил, а пока достаточно и того, что он жив, сыт, ему регулярно меняют повязки и ставят капельницы. С остальными вещами он разберется потом.
Странность была и в том, что его никто не навещал, кроме врача и санитара. Оба они больше походили на держиморд, чем на образованных медиков. Санитар, хоть и облаченный в белый халат, выделялся военной выправкой, а доктор… тот удивлял иным. Плешивый, с толстыми щеками, в которых тонули вечно бегающие, как у типичных мошенников, глазки, он имел привычку игнорировать обращенные к нему вопросы. Не объясняя, что происходит и как именно он собирается ставить на ноги пациента, доктор выполнял запланированные манипуляции, шумно причмокивая мясистыми губами, и лишь иногда бросал краткие приказы на английском («Откройте рот и покажите язык!», «Повернитесь на правый бок!»). Еще он иногда вполголоса беседовал с санитаром.
Вспоминать английский Громову было хлопотно, от усилий болела голова, и он по большей части равнодушно слушал чуждую уху речь, не понимания и половины того, что произносилось в его присутствии.
Существовало несколько смутных эпизодов, когда Юре казалось, что возле кровати стоит кто-то чужой – не привычный ему врач или санитар, а некто новый, незнакомый и опасный. Однако не было уверенности, что эти посещения ему не привиделись, потому что всякий раз, когда он пытался сфокусироваться на пришельце, то видел кого-то из прошлого: жену, друга, одного из тимуровцев. Особенно часто являлся Али, закрывший его собой при взрыве. Юра благодарил его, но потом перестал, поскольку Али никак на это не реагировал.
Громов ненавидел эти визиты с бестолковыми вопросами, которые в устах «призраков» звучали нелепо, а порой глупо. Они хотели знать о секретном задании, о немецком складе, о планах на Новую Надежду, а Юра, как ни был плох, но сознавал, что говорить на данные темы не просто нельзя, но и опасно. К тому же он просто не знал ответов на большую часть того, о чем спрашивали, и потому скоро вовсе перестал отвечать. Наверное, «призраки» это поняли и больше не досаждали ему.