- Сегодня может ничего и не получиться, - произнес Огюст. – Это не должно вас обескураживать. Однако вам лучше постараться.
А Моусон-Борецеий ничего не сказал. Лишь подмигнул, поощряя Юру к эксперименту.
- С кем вы желаете, чтоб я связался? – спросил Громов деловито.
Элен одобрила:
- Правильный вопрос! Говорят, что проще всего увидеть самого себя. Или человека, который вам небезразличен. Думаю, с этого и надо начать. Увидеть варианты собственной жизни в других измерениях не представит для вас трудностей.
Однако трудности Громов испытал – и еще какие! Ни в первый день, ни в последующие у него ничего не выходило, сколько он ни вглядывался в лучистые недра черного камня. Сначала он халтурил и только делал вид, но потом незаметно увлекся в ожидании, когда его оставят с артефактом наедине, чтобы сотворить с ним чего-нибудь непоправимого. Однако последнего все никак не случалось, Элен и Огюст бдили над ним аки коршуны.
Юра мечтал выбросить мерзкую статуэтку за борт. Вкрадчивый голос постоянно нашептывал, что это обязательно нужно сделать и как можно скорее, но все тренировки проходили исключительно в каюте и под присмотром. В перерывах между «сеансами», Громов был обязан выполнять упражнения на концентрацию, учился правильно дышать, стоять, ходить, за чем также придирчиво наблюдал Огюст, оказавшийся инструктором по Бон Гъер. Эти уроки слегка «размывали» намерение избавиться от Каменного Зеркала, Юре становилось интересно добиться успеха, но, выходя из транса, он спохватывался и одергивал себя.
От Громова ждали результатов, но их не было, и с каждой неудачей лицо Элен мрачнело все сильней. Она не попрекала его, но Юра чувствовал: эта неделя плавания до Крозе станет для него последней, если она не получит того, чего желает.
Громов решил, что в следующий раз изобразит, будто видит нечто, и обдумывал, как это сделать покрасивее. Он боялся, что Элен окончательно разочаруется в нем, и у него больше не будет возможности уничтожить артефакт – его попросту к нему не подпустят. Как неудачника.
Поговорить с Тимуром наедине и попросить совета Юре тоже никак не удавалось, с ним рядом постоянно ошивался бдительный Огюст. Наконец Громов вспомнил, как Борецкий рассказывал ему про альбиноса в пещере. Парню, правда, вводили какие-то стимуляторы, чего Юра не желал категорически, но изображать конвульсии и закатывать глаза можно было и без специальных средств. Он поверил, что это прокатит, и доступ к артефакту не будет перекрыт.
Утром он, полный отчаянной решимости, приступил к воплощению плана.
Неизвестно, что в итоге сработало: возросшее волнение и готовность к неизбежному или мысли об Ильгизе, работавшем со статуэткой, но в эту свою последнюю попытку Громов вдруг что-то увидел.
Это походило на удар молнии: прикоснувшись к камню, он почувствовал, как тело пронзил болезненный разряд. Юра вскрикнул и словно провалился в темную яму, заполненную яркими цветными вспышками. Одна из них, фиолетово-малиновая, воссияла, расползаясь, и затопила «яму» до краев, подобная горящему фонарю, осветившему узкую улицу.
Громов и очутился на ней, на этой неведомой улице, под холодным дождем, шатко балансируя на неровной брусчатке.
- Здесь всегда идет дождь, - произнес из темноты простуженный голос. – Странно, да?
- Что? – переспросил Юра, оглядываясь и нелепо взмахивая руками, чтобы не свалиться в лужу. – Кто здесь?
- Здесь все странно, - продолжил голос, - вне зависимости от того, что такое это «здесь». Мне кажется, что на этой улице прошли первые годы моей жизни. Знаешь, от солнца у нас на коже вспухали огромные волдыри, которые лопались и сливались в язвы, поэтому мы с братом выходили из дома только по ночам. Или в дождливую погоду. Но однажды Драго вытолкнул меня на крыльцо в полдень, в самое летнее пекло. Не помню, за что он на меня рассердился, но уверен, что он был счастлив от меня избавиться. Я плакал, кричал и молотил кулаками в дверь, пока мама не прибежала и не втащила меня в дом. А Драго смеялся. За это ему всыпали по первое число, и он стал ненавидеть меня еще больше.
- Почему? – спросил Громов. Он догадался, что с ним вступил в разговор Ильгиз, но все еще не видел его.
- Такой вот он есть, мой братец, - голос младшего из альбиносов рассыпался каркающим смехом. – Я думаю, что он – реинкарнация инквизитора Арбуэса(*), придумавшего «кровавые шахматы». Всегда найдутся те, кто оправдают любую подлость и садизм, если все это приумножает их собственное богатство. Драго такой же. Тоже не прочь полюбоваться на мучения других. Но пока он делает свою работу, на его пороки закрывают глаза. Я не раз спрашивал Бога, особенно часто, когда еще верил в него, почему ему повезло больше, чем мне? Почему ему доктора ввели вакцину, меняющую ДНК, а мне – обычное плацебо? Почему он стал правой рукой могущественного Доберкура, а я – жалкой тенью, ползающей в его ногах, вымаливая очередную дозу «синтетика»? Почему я гнию заживо, а он – палач и садист – продолжает наслаждаться преступными удовольствиями? Почему?!
Голос замолчал, и повисла звенящая тишина.
- Вы хотите, чтобы я дал ответ? – уточнил Громов.
- Нет, не хочу. Ты не знаешь ответа.
- Я тебя не вижу. Ты прячешься нарочно? – он тоже перешел на ты в угоду моменту.
- Я не прячусь, меня просто нет, - ответил Ильгиз. – Больше нет. Вообще нет. Тебе достался один кусочек моей памяти. Ошметок. Эхо мыслей, которые ненадолго пережили носителя, болтаясь в пространстве подобно всплывающему в проруби дерьму.
- Так ты… умер?
- Да. Наверное.
- Мне жаль… правда, жаль.
- А мне нет! – голос снова хохотнул. – Так чего ты хочешь услышать от мертвеца, странник? Спрашивай, пока я добрый и разговорчивый.
- Мы виделись однажды, – неуверенно начал Громов, смущенный этим странным разговором. – Ты кричал мне на родном языке. Думаю, это было важно, но я не понимаю по-боснийски...
- Я кричал: «Он идет!». Я кричал тебе: «Скажи ей!». Девочка не виновата. Все ее обманывают, и я тоже. Я называл себя ее папой. Но другой ее папа гораздо, гораздо хуже меня! Когда он придет, то превратит эту землю в ад.
- Ты говоришь о своем брате-близнеце?
- Я говорю о зле! Адель приведет великое зло. Она не справится, а ее мать упускает тысячу вещей, хотя считается очень умной. Не знаю, кто ее таковой считает. По мне, она полная дура, потому что родила чудовище, а надо было вытравить ее еще во чреве.
- Адель – это дочь Патрисии?
- И дочь Абсолютного Зла.
- Но разве Паша Долгов стал отъявленным негодяем? Или речь о его зеркальном воплощении?
- Придет не Паша, а та сила, что скрывается под его личиной. Страшная сила, которой курят фимиам все эти лицедеи-аристократы. Более тысячи лет они уже служат сатане.
- Элен д'Орсэ тоже служит сатане?
- У всех у них есть метка дьявола. Их глаза затуманены иллюзиями, которые насылает на них любимый божок. Мой братец ему в этом очень здорово помогает. Он сам мастак создавать иллюзии и воплощает в себе перманентное зло, и нет проводника удобнее на свете. К черту их всех! Мне жаль только девочку. Мне стыдно, что я ее обманул. Заставил полюбить сатану в обличье человека. Скажи ей, что я сожалею.
- Как считаешь, этому можно помешать? – спросил Громов.
- Я не смог, а ты… Делай добро. Делай добро, странник, и тогда апостол, владеющий ключами от рая, может быть, вынесет решение в твою пользу. Ты умрешь счастливым и попадешь в Эдем.
- Но речь же не обо мне! Не только обо мне.
- Конечно, не о тебе. Ты – прах. Мы все прах и пыль. Но и самая малая пылинка может упасть в такое место, что огромные жернова истории заклинит.
Громов сглотнул. От этого совета веяло ледяной адской бездной.
Голос помолчал, потом спросил:
- Знаешь, что случилось с антарктами, оставившими нам несколько потрясающих устройств?
- Нет. А ты знаешь?
- Я верил, что они не проиграли, а прикрыли собой потомков от чудовищной силы, прорвавшейся через портал. Я верил, что они пожертвовали собой, я аплодировал им, но так и не повторил их подвига. Я способствовал возрождению зла вместо того, чтобы уничтожить его с помощью солнечных вещей. Солнце прогоняет тьму, когда восходит. В этом его главное предназначение. Мне жаль, что я был слаб. Теперь твоя очередь...