- Пап, ты себя слышишь?
- Слышу, Мила, слышу, - он взял ее руку в свою. – Услышь и ты меня и больше не прячься за абстрактным морализаторством. Деяния, которые ты нам приписываешь и якобы всем своим нутром ненавидишь, сделали тебя сильной, и в конечном итоге именно они помогут одержать верх над обстоятельствами. Ты должна благословлять «Солнечный нож», подаривший тебе новую жизнь. Эта жизнь гораздо лучше предыдущей, потому что наполнена величайшим смыслом. У тебя появились недостающие качества, благодаря которым ты разделаешься со всеми своими проблемами и отомстишь всем своим врагам.
- Перестань! – попросила Мила, выдергивая руку. Сдерживая непрошенные слезы, она и верила, и не верила, что ее отец мог быть настолько циничным. – Люди, которых ты желаешь записать во враги, на самом деле спасли меня и вернули веру в человечество. Это они сделали меня сильной, папа! Они, а не ты и не твой приятель – ритуальный палач!
- Не совсем понимаю, о чем ты говоришь, - сказал Сперанский, складывая руки на груди, - и прошу отметить, что список врагов ты составляешь сама, я ничего не навязываю. Просто уясни, что в твоем современном состоянии без врагов, увы, не обойдется. Все, кто не с тобой, кто не понимает твоих истинных возможностей и желаний – это потенциальный враг. Эти люди захотят тебя уничтожить или подчинить. Хочешь начать разборки с де Трейси или с мужем – твое право. Единственный совет: не ошибись! А то в порыве гнева можно и меня в список внести, хотя не представляю, как можно подумать, будто я желал тебе зла? Ты всегда была моей гордостью и надеждой.
- После того, что я видела, - проговорила Мила с дрожью, - я много думала и сопоставляла. Я не могу тебе больше доверять, папа! Ты меня предал. Ты мне лгал!
- Лучше доверять мне, чем кому-то еще в этом гадюшнике. Они будут петь тебе в уши, клясться в любви и заботиться, но это все обернется в финале притворством, потому что притворство и есть. Только кровь никогда не подводит. Мы с тобой, Мила, одной крови – древней крови! И несмотря на временные разногласия, всегда останемся семьей.
- Раз так, - она наклонилась вперед, сжимая кулаки, - раз мы одна кровь и одна семья, поклянись, что не будешь меня заставлять!
- Заставлять делать что?
- Что угодно! Возвращаться к Диме, например. Или целовать ноги моему убийце.
- Целовать ноги? – Сперанский улыбнулся. – Это тебе не по статусу. Де Трейси очень скоро будет сам целовать краешек твоей туфли. Если сохранит свою жизнь, конечно. Ну, а Дима… пожалуй, встреча с ним тебя действительно разочарует. У меня на него планы, но, если хочешь, я запрещу ему к тебе приближаться, обойдемся в этом деле без него.
- Я сама ему запрещу, - сказала Мила. – Просто не мешай. Не лезь в наши отношения!
- Хорошо, - на удивление легко согласился отец и встал. Он не сомневался, что пробыв с ним бок о бок недолгое время, дочь оттает, проникнется его идеями и станет послушным орудием в его руках. – Ты, должно быть, устала. Я провожу тебя в домик, который снял в надежде, что ты все же приедешь. Он очень скромный, но будет полностью в твоем распоряжении на ближайшие два дня.
- Два дня, а что потом?
- А потом мы поедем в Анкаратру, и ты войдешь в храм как истинная и неповторимая властительница нового мира. Я расскажу тебе о наших с тобой перспективах вечером. Надеюсь, мы поужинаем вдвоем, без свидетелей? Не горишь желанием закатить прием по случаю возвращение в лоно семьи?
- Нет, папа, - сказала она, - я никого не хочу видеть.
Сперанский улыбнулся:
- Тогда разберись со своим бывшим до ужина. А то припрется в самый неподходящий момент, а при нем мы не сможем откровенно поговорить.
Мила внушала себе, что ей жизненно необходимо «закрыть гештальт», как выражаются психотерапевты. Она знала, что Дмитрий находится в ставке «Прозерпины» вместе с отцом, и готовилась к неизбежной встрече. И все же, когда она увидела Диму, то ощутила… нет, не волнение, не злость и не презрение. И даже не страх – первобытный ужас.
Она не подозревала, что это будет настолько неприятно и жутко, ведь ей представлялось, что все давно решено. Однако когда Дима вышел из какой-то хижины и встал, оглядываясь, Мила моментально и против воли перенеслась в воспоминаниях назад – в тот день перед побегом, когда он, пьяный и злой, поднял на нее руку. Сначала он – а потом его знакомец де Трейси, довершивший начатое. Пусть последнее представлялось смутно и пришло из обморочного видения, но отпечаталось в памяти намертво.
Москалев еще не заметил ее, пялился на местных жителей (верней сказать: на симпатичных и гибких жительниц, приветливо ему улыбавшихся), но Милу прошибла дрожь. Она замерла посреди дороги как вкопанная, не в силах произнести ни слова, и спина ее покрылась потом.
И тут Дмитрий повернул голову...
Разумеется, он ее узнал. Да и как не узнать, если по правую руку от нее стоял Илья Сперанский? Первоначальное легкое изумление, мелькнувшее в его глазах, сменилось на секунду ненавистью, но тотчас заместилось притворным восторгом.
Мила закусила губу. Кто не знал Дмитрия, мог бы решить, что она предвзята, и ненависти в нем не было и в помине, просто пригрезилось от испуга, но в том-то и дело, что Мила слишком хорошо его знала. Дима провел в тюрьме несколько месяцев, пока обвинение в ее убийстве с него не сняли. Конечно, он ненавидел ее – за то, что его подставили из-за нее. И за то, что ее смерть являлась запланированным актом, о котором ему не сообщили заранее. И еще за то, что от ее воскресения выгадывал отнюдь не он.
- Тебе не стоит нервничать, ты же знаешь, это вредно, – сказал отец, изучая ее реакции с каким-то извращенным любопытством. – Если вдруг поблизости взбесится какой-нибудь бык и затопчет подвернувшегося младенца, оно никому не доставит радости. Пожалуйста, учитывай это, когда станешь с ним разговаривать.
Мила хотела ответить, что умеет себя контролировать, но не сразу справилась с голосом.
Тем временем Дмитрий, оставив на лице исключительно нейтральное выражение, решительно зашагал к ним по дорожке, огибая огромную лужу.
Мила выпрямилась, сжимая кулаки:
- Я хочу п-поговорить с ним, папа. Н-наедине.
- Хорошо, - кивнул Сперанский. – Но прими последнее мое наставление: не стоит метать бисер перед свиньями. Полегче с ним, без надрыва, как и полагается великим правительницам, и помни, что ты не обязана оправдываться. Он тут не для этого.
Дима подошел, сияя самой прекраснодушной улыбкой, которую был способен отыскать в своем арсенале:
- Мила! Не представляешь, как я за тебя волновался.
Он взял ее за плечи. Не обнял, не коснулся, лаская, а жестко впился в плоть, как впивается жадный торговец в возвращенную ему похищенную собственность. Пальцы его были тверды, и сила, с которой они давили, противоречила елейным словам.
Мила вздрогнула, словно ее ударило током. У нее на секунду даже помутнело в глазах, и подступила знакомая тошнота.
Дмитрий собирался поцеловать ее, как полагалось сделать мужу, встретившему жену после долгой разлуки. Он наклонился, но видимо, что-то в Милкином лице – а может, в прищуренных глазах Сперанского? – остановило его.
Пользуясь моментом, Мила высвободилась. Дима обратился к тестю с мягким упреком:
- Илья Ильич, почему вы не сказали, что ваша дочь сегодня к нам присоединится? Я бы встретил ее...
- Я и сам не был уверен до конца, что ее привезут.
- Мила, любовь моя, с тобой все хорошо? – Москалев заново всмотрелся в окаменевшее лицо жены. – Я знаю, они держали тебя в плену… Господи, не представляю, что тебе пришлось пережить! Почему ты молчишь?
Он снова попытался до нее дотронуться, но Мила отшатнулась – слишком явно, чтобы Дима настаивал. Только не в присутствии ее отца.