Вокруг корунда, заключенного в рамку из волнистого орнамента, вился по спирали другой узор, состоящий из всевозможных видов свастик – простеньких и усложненных. Символы повторялись, причем произвольно, и я рискнул предположить, что это не просто украшение, а некое послание. Знаки, похожие на свастики, возможно, являлись неизвестным науке видом пиктографического письма или его предтечей.
Но серьезно думать на эту тему я боялся. Все это требовало ясной головы и системного подхода. Впопыхах, на волне эйфории не следовало строить смелых гипотез.
С пурбой на руках, Мписикиди обходил пещерный зал по кругу. Я – за ним. Расамуэль присоединился к процессии последним. Так мы и шли, совершая некий ритуал, наматывая круги – первый, второй, третий… Постепенно я пришел в себя и не только хорошенько рассмотрел свой артефакт, но и с любопытством начал поглядывать по сторонам.
Сокровищница была великолепна! Настоящий дворец внутри горы, созданный неведомой цивилизацией. Строители не насиловали природу, не вгрызались в нее резцами, уродуя согласно собственным чертежам, а умело вписывались в то, что было создано до них. Резцы лишь поправляли существующее, отсекая лишнее и придавая линиям законченное совершенство. И даже то, что было возведено заново – пьедестал, ступени, рисунки и надписи на стенах, все это тоже гармонировало с дикой естественной красотой.
Нигде и никогда на острове я до сих пор не встречал ничего подобного и, наверное, переживал те же эмоции, что и французский путешественник Анри Муо, наткнувшийся в джунглях Камбоджи на затерянный храм Ангкор-Ваг.(**)
Понимая, что, скорей всего, никогда больше не смогу попасть сюда (а так хотелось! Хотелось привести в пещеру студентов, других исследователей – историков, археологов, лингвистов), я старался запомнить окружающее великолепие как можно тщательнее.
Зал тайной сокровищницы выбивался из малагасийских канонов. Мадагаскар заселялся в древности не африканцами (которые, казалось бы, совсем рядом, через пролив), а выходцами из современной Индонезии, жившими за тысячи километров от острова, поэтому и язык сегодняшних обитателей этих территорий принадлежит не к африканской, а к малайско-полинезийской языковой семье. Однако этот древний памятник культуры, как и тибетский нож, никак не могли принадлежать потомкам индонезийцев. Совсем не тот стиль, не тот размах и не тот культурный код. В каком-то смысле храм напоминал индийские и непальские аналоги, но не был им идентичен. Из общего, пожалуй, лишь расположение внутри горной пещеры и ряд колонн.
Эти колонны, поддерживающие «дырявый» свод, носили видимые следы обработки и были покрыты письменами на высоту, превышающую рост человека. Ровные стены являли миру барельефы, слегка оплывшие из-за поздних наростов, но все еще угадываемые. Там были слоны, бегемоты, черепахи и люди, всевозможные деревья и ступенчатые пирамиды, притаившиеся среди пальм. Пол под ногами был гладким, и кое-где, сквозь вековую пыль и наносы на нем проступали узоры, то ли нанесенные краской и потрескавшиеся, то ли выложенные мозаичным способом – я не успел наклониться, проверить. Мписикиди буквально тащил нас все дальше и дальше, ускоряя свой шаг, и я, боясь прерывать церемонию, надеялся, что у меня все же будет время все хорошенько зарисовать, а то и сфотографировать, если разрешат.
Наконец жрец подвел нас к нише, похожей на половинку каменного яйца, и сделал знак встать поодаль.
Мы замерли, и я воспользовался крошечной заминкой, чтобы оглядеть нишу. Она точно не была естественной. Гладкие стенки ее указывали, что строители выдолбили ее в массиве скалы, а после отшлифовали до блеска. Этот блеск не смогли убавить даже минувшие тысячелетия. В глубине на уровне глаз выделялось овальное отверстие, более темное, чем окружающий камень.
- Помести Белое солнце в отверстие! – приказал мне жрец, и я повиновался.
Камень с огромным черным корундом встал в предназначенное ему углубление как влитой. Странности и невероятности просто зашкаливали, и мои чувства отключились. Я впал в некое подобие ступора, воспринимая, но не понимая, слушая, но не слыша.
- Я покажу, как один из миллионов лучей, пронизывающих наш великий мир, проникает в наши сердца, - провозгласил Мписикиди. – Мы – букашки, живущие на листке большого древа. Свет солнца, отраженный от соседних листьев, падает на нас. Развернув зеркало, мы сможем сфокусировать блеск Андрапанагуна и увидеть то, чего луч коснулся в полете. Камень в сердце зеркала ловит восемь отражений восьми лучей. А с помощью ножа мы защитим себя от испепеляющей солнечной мощи.
Я смотрел, как жрец подходит в зеркалу и прислоняется лбом к черному корунду, бормоча едва слышные заклинания, в которых я не мог разобрать ни слова. Я видел, как начинает светиться воздух в яйцевидной нише, и вогнутые стены тают. Сквозь них проступали очертания неизвестного города. Все было почти так, как по дороге к водопаду, когда похожие картины миражами вставали на нашем пути. Только в нише все казалось ярче, плотней и вещественнее. Город не просто ткался из света, он надвигался на нас, обволакивая, и засасывал в себя. Он поглотил Мписидики, меня и умбиаси, который, не в состоянии совладать со священным ужасом, повалился на колени.
Видение вырвалось из сдерживающих его рамок и хлестко ударило мне в лицо незнакомыми запахами и шумом нездешнего ветра. Оно заполонило собой пещеру, и я больше не видел ничего, кроме высоких домов и подвесных мостов, невероятного сиреневого неба с двумя разноцветными солнцами и хищных огромных стрекоз, пролетающих перед моими глазами. Я парил в его тенетах, одновременно созерцая фантастический город со всех сторон: снизу, сверху, сбоку, снаружи и изнутри.
Я не в состоянии передать словами правду, открывшуюся мне на секунду. Как и мои эмоции. Мою многократно возросшую мудрость. Мое ничтожество в сравнении с той мудростью, что все еще оставалась скрытой от глаз. Меня больше не было, но я был. Я был всем и ничем. Ровно секунду, краткий миг – а потом одна из стрекоз стремительно бросилась на меня, и всех нас поглотила огненная вспышка.
Я не знаю, что произошло. Могу лишь подозревать, что Мписикиди сделал что-то не то, или что-то пошло не так... Стрекоза нарушила равновесие, а жрец не сумел это предотвратить.
Наверное, я кричал…
Да, я кричал! Кошмарная боль пожирала мою плоть, заливая все вокруг кровавыми отсветами. Боль забивалась в поры, в легкие и желудок...
Мы все кричали. Андрапанагуна сжигала нас живьем.
В какой-то момент сквозь пелену слез я увидел лицо Расамуэля, искаженное нечеловеческой мукой.
- Нож… - прохрипел умбиаси, - нож…
Я не знал, что делать. Не знал, что он хотел мне сказать. И я не знаю, каким образом пурба с вибрирующей, плюющейся искрами ваджрой вдруг оказалась в моей руке.
Я принялся махать непослушным, рвущимся из ладони клинком, резать им смертельную пустоту, бить ее и колоть – и боль слегка отступила.
Шатаясь как пьяный, полуослепший, я поднялся и, не сделав трех шагов, вновь рухнул на пол. Умбиаси Расамуэль лежал передо мной, и вид его рук и лица, покрытых кровоточащими язвами, поверг меня в ужас.
- Друг мой! – хрипло вскричал я. – Что с тобой? Что произошло?
- Я оказался недостоин, - шепнули его губы, и изо рта потекла густая темная кровь.
С трудом приподнявшись, я обхватил его за плечи, покрытые обгоревшей до черных дымящихся дыр одеждой, и отдернул руки – умбиаси вскрикнул яростно, так как мои прикосновения причинили ему боль. Он потерял сознание.
В отчаянии я принялся оглядываться и звать на помощь, но в пещерном храме некому было откликнуться на мои мольбы. Мписикиди исчез, Расамуэль был при смерти или уже мертв, видение города исчезло, ниша – глухая и холодная – была пуста, и только чуть поодаль, на почерневшем мозаичном полу содрогались, догорая, останки гигантской стрекозы, виновницы нашего несчастья, в которую попали жгучие искры с кончика пурбы…