Они обменивались репликами, как мушкетеры уколами шпаг, задевая широкий диапазон тем: от функций артефактов до открытых порталов. Вик убедился, насколько старик крепок духом. Он все помнил, все подмечал, а его ум быстро реагировал на скрытые ловушки, помогая обходить острые вопросы и не особо проговариваться.
Мила, наивная душа, не улавливала подоплеки развернувшейся игры. Но оно и неудивительно. Целился Загоскин персонально в Виктора Соловьева, которого посчитал, как минимум, равным себе по степени посвящения.
Ни одна из затронутых тем не вызвала у профессора ни оторопи, ни острого любопытства. Чувствовалось, что он шел по знакомой дорожке. Диффузия (и неважно, в каких терминах ее описывали), «точки привязки», существование научной лаборатории, охота за древним наследием – все это являлось привычной частью его жизни. Вик не сообщил ему ничего нового.
Зато все-таки узнал кое-что сам и надеялся, что информация правдива. По описанию он опознал храм и постамент, предназначенный для Черного солнца – такой же в точности он видел в обледеневшем храме в Антарктиде.
Вне сомнений, профессор догадался, что сидящему напротив гостю слышать подобное не в новинку. На словах «чаша, из которой пил бог Андрианаманитру» он кинул взгляд на Соловьева и едва заметно кивнул с удовлетворением.
Загоскин не спросил, где и когда Вик видел подобную чашу, откуда прознал про нее, но зарубку на память себе сделал. Он всю жизнь искал «Черное солнце» и вот наконец-то встретил человека, возможно, способного к ней привести. Вик стал ему интересен.
Следовало воспользоваться этим обстоятельством, чтобы перетянуть профессора на свою сторону.
Однако Загоскин не спешил выражать лояльность и по-прежнему осторожничал. Его шитая белыми нитками попытка убедить, будто пурба исчезла из сейфа после пожара, легко обманула Милу Москалеву, но для Виктора явилась неприятным намеком. Иван Петрович словно бы сигналил ему: «Я знаю больше, чем говорю, но у тебя нет ничего стоящего на обмен. Разве что сведения о Черном солнце, но ты их мне не предоставишь, у тебя нет таких полномочий. Или все-таки есть? Ты способен поторговаться?»
Магические предметы, как повествуется в сказках, могли проявлять характер и дематериализоваться на глазах у изумленной публики, но в том-то и дело, что речь здесь шла вовсе не о магии. Квантовая физика, конечно, наука совершенно невероятная и дикая, особенно в том, что касается множественности миров, но даже она была неспособна объяснить, каким образом техническое устройство Дри Атонг исчезает из закрытой шкатулки без участия человека. Нож мог слегка измениться внешне при диффузии пространств, мог изменить набор функций (при условии наличия изначальной вариативности), но растаять без следа, оставив после себя пустую тару… Это больше попахивало дешевым фокусом, как представлялось Соловьеву.
Знавший толк в фокусах, он и сам владел приемами для отвлечения внимания. «Волшебное» исчезновение людей из запертого сундука – отличный пример того, как легко морочить людям голову с помощью яркой упаковки. Сундук вроде как на месте, а его содержимое – испарилось.
Именно пустая шкатулка, которую Загоскин держал на видном месте, а после подарил Миле Москалевой «на память», смущала Соловьева.
- Что, разочаровал я вас? – вслух допытывался Иван Петрович, сверкая хитрющими глазками из-под лохматых седых бровей. – Вы же ко мне за пурбой явились, так? А ее и нет! Я и Москалеву так сказал, когда тот приехал ко мне с этим вопросом.
Вику показалось, что, упоминая вновь и вновь имя Милкиного мужа, Загоскин провоцирует ее на определенные реакции. Мила реагировала: бледнела, пугалась, приходила в растерянность. Это было опасной игрой. Не буди лиха, пока оно тихо. Не известно, как поведет себя «глаз урагана» в ситуации полной неопределенности, однако Загоскин словно желал поэкспериментировать. Знал ли он, с каким огнем играет? И если знал, то чего добивался?
Вот тогда-то, чтобы поддержать девушку и не дать сорваться, Соловьев и взял ее за руку. Профессор, разумеется, заметил, но сделал вид, будто ему все это неинтересно. Ну, милуется молодежь тайком – что в этом особенного? Однако быстрый задумчивый взгляд, которым он одарил Виктора, указывал на сделанные выводы. Вик надеялся, что те были все-таки в их пользу.
Интересно, за кого Загоскин принял его? За Хранителя? Такого же Собирателя артефактов, как он сам? Или за авантюриста вроде Дмитрия Москалева, узнавшего о «магическом кинжале» из старой статьи?
Впрочем, с Москалевым вопрос оставался неясен. Вряд ли этот человек был столь глуп и падок на сенсации, каким его старался выставить Загоскин. Иван Петрович слишком хорошо его запомнил, да и на Милу Москалеву отреагировал совершенно по-особенному, выделяя ее из массы работников пансионата.
И дело тут было не в фамилии. Во-первых, не такая уж редкая она, чтобы исключить однофамильцев. Во-вторых, если Дмитрий Москалев так ему не понравился, с какой стати симпатизировать его жене? Самое логичное – дистанцироваться от нее, молчать в ее присутствии, а не дарить книгу и шкатулку. И уж точно не распахивать гостеприимно двери перед носительницей одиозной фамилии!
В биографии Милы было нечто, пока Соловьеву недоступное, что привлекло Загоскина, вызвав в нем острое сочувствие. Но в присутствии Милы этот вопрос было бесполезно задавать. Загоскин не станет отвечать, а то и наврет с три короба, запутав все окончательно. Расспрашивать его о Москалевых следовало с глазу на глаз и вопросы подобрать такие, чтобы сразу развязать язык.
Когда раздался настойчивый звонок в дверь, Иван Петрович явно перепугался. Блудного сына он не ждал, это было очевидно, но, видимо, ждал кого-то еще. Им с Милой он открыл, когда убедился, что они – не те, кого он боялся. Но кого он боялся? Кто напал на него в пансионате? И связаны ли с этим страхом муж Милы и безымянный мужчина с перстнем на пальце?
Вик пожалел, что не успел вовремя задать вопрос, как выглядел перстень, профессор наверняка успел его разглядеть во всех подробностях. Однако в дверь продолжали звонить, и надо было принимать решение.
- Если ты ошибся, если это не Буди… - сказал ему с плохо замаскированной тревогой Загоскин. - Эх, лучше бы тебе не ошибаться!
Вик верил, что не ошибся в расчетах, но на всякий случай вышел вслед за хозяином квартиры в прихожую, попросив Милу остаться в кухне.
Загоскин предсказуемо топтался у двери. Глазок в ней был врезан низко, и ему приходилось горбиться, несмотря на то, что и сам он не был великаном.
- Папа, открывай! – глухо донеслось с лестничной площадки. – Это я, Буди! Я вернулся домой. Прости, что без предупреждения.
- Буди? – растеряно повторил Загоскин и оглянулся на Соловьева. – Но как?..
Это можно было понять двояко: и «как вы узнали?», и «как он тут, за дверью, оказался?»
Вик пожал плечами. По всему выходило, что Загоскин и впрямь не посвящал в свои секреты сына. Вот только это не означало, что сын сам себя в них не посвятил, потому как явился очень вовремя.
- Папа! Да не будь же ты параноиком! Открывай, я за тебя волнуюсь!
- Я узнал его голос, это правда он, - шепнул Иван Петрович и принялся отпирать замки.
10.2
10. 2
- Сейчас, сейчас, - бормотал Загоскин, гремя замками.
Вик прислонился плечом к стене, ожидая, чем все закончится.
Будучи дотошным, он не пренебрегал на первый взгляд излишними мелочами, поэтому о биографии Михаила Загоскина, обладателя милого домашнего прозвища «Буди» (что переводилось с индонезийского как «мудрец»), был осведомлен.
Сын Екатерины (Кайяны Вуландари) и Ивана Петровича Загоскиных пошел по стопам родителей в науку, только выбрал не лингвистику или археологию, а сложную область нейробиологии. Защитив кандидатскую, а спустя год и докторскую, отправился обмениваться опытом в Калифорнию. Если верить сегодняшнему заявлению старика, в Америку он полетел прежде всего за своей внезапно переместившейся невестой – по-видимому, ею была Агдалия Беглова, учившаяся с ним на одном курсе, а позже занявшая место аспирантки в Институте биологических исследований Солка. Но как бы там ни было, накануне диффузии фото Михаила Загоскина все еще красовалось на сайте Солка по соседству с фотографией Бегловой, и оба они значились холостыми.