Теперь во двор, на «прогулку». Сильвин кинулся к часовому, другие построили «слона», забросили якорек, подвязали лестницу, всунули ступени и… перелезают. А в суматохе забыли, что часового надлежит связать. Сильвин понял — ему не убежать, он должен пожертвовать собой во имя товарищей. Схватил часового, а тот с перепугу вцепился в Сильвина. Опомнился только тогда, когда двор опустел. Схватил винтовку, выстрелил…
Генерал Новицкий через день должен был сообщить в Петербург: «В конце прогулочного двора, недалеко от часового, находилась висевшая на тюремной ограде самодельная лестница, свитая из кусков тюремных простынь с тринадцатью ступенями, прикрепленная железной кошкой к тюремной ограде, высотою выше 6 аршин. Около лестницы висела скрученная из простынь же веревка с узлами, которая служила подспорьем при взбирании по лестнице. Ступеньки были не только из простынь, но также из обводов венского стула и кусков дерева…»
Максим Максимович Литвинов плюхнулся в мокрую траву, вскочил, быстро перебежал дорогу, поскользнулся, падая, ухватился за какой-то колючий куст и съехал вниз. Под ногами вместо дна оврага почувствовал что-то мягкое. Человек?
И первая мысль — если человек, то не полицейский ли притаился в засаде? Но тогда почему он лежит, не двигается, почему не хватает его? Наверное, кто-нибудь из своих.
Прислушался. Еще когда слезал со стены, раздался выстрел, в тюрьме началась суматоха. По дороге чавкают лошадиные подковы, видно, успели уже снарядить погоню.
Литвинов затаился и услышал рядом тяжелое, с астматическим присвистом дыхание загнанного человека.
— Кто здесь?
Молчание. Слышно, как шуршат по листве дождевые капли.
— Да отвечайте же! — Литвинов приподнялся, ощупал руками распростертое тело. Стон. И шепот с хрипотцой.
— Я, Блюменфельд!..
Блюм подвернул ногу. Сил хватило только на то, чтобы перевалить через стену и отбежать на несколько шагов. Что ж теперь с Блюмом делать? Литвинова на Днепре ждет лодка, но ему не донести Блюменфельда. И оставаться тут, под носом у тюремщиков, тоже нельзя. Литвинов понял, что удачно начавшийся побег с первых же шагов осложняется. Для него и для Блюменфельда…
— Я сейчас, отдышусь немного…
Блюменфельд не сказал «не уходи, помоги мне», но Литвинов понял. Чудак человек, да разве он может бросить товарища!
В Лукьяновской тюрьме мечутся огни, доносится конское ржание. Значит, успели доложить начальству, и оно прибыло к месту происшествия.
А дождик капает и капает. Литвинов промок, Блюма лихорадит. Так прошло два часа. Нужно идти. Но куда? К лодке они опоздали. Теперь одна дорога — в город.
В Киеве у Литвинова масса знакомых, но именно у них-то и нельзя сейчас показываться. И все же нужно двигаться именно в Киев, затеряться в городе, в темноте, как-то скоротать ночь.
Выползли из оврага. И снова скатились на дно. По дороге пляшут факелы, фыркают лошади. Слышны окрики, брань. Возвращается погоня. И, судя по тому, как ругаются тюремщики, возвращаются они с пустыми руками. Теперь вперед!
Ползли по мокрой траве, месили руками грязь тюремных огородов. Поднимались на ноги и снова падали…
Дождь разогнал прохожих — это плохо, на пустынных улицах, кроме них, никого. А они грязные, исцарапанные, промокшие до нитки. Блюменфельд совсем приуныл, скулит как цуцик.
В конце улицы замаячил человек. Литвинов толкнул Блюма в тень. Серая фигура медленно приближалась. Но человек ведет себя очень странно. Останавливается, щупает дома… Э, да он пьян!
Литвинов подхватывает Блюма под руку.
— Песни какие-нибудь разухабистые знаешь?
— Ты с ума сошел!
— Нисколько. Вспоминай скорее! Ну, хотя бы «Вниз по матушке, по Волге»…
— Так мы же в Киеве. Уж лучше «Реве тай стогне…».
Блюменфельд догадался — Литвинов хорошо придумал: они должны притвориться пьяными и так, под песню, прошествовать в укромное местечко. Пьяные могли и в грязи вываляться, и физиономии расцарапать. Затянули вполголоса, обнялись и пошли покачиваясь.
Но пели недолго. Сзади нагнал извозчик.
— Эй вы, спивахи, садись, подвезу, если еще не все гроши спустили…
Удача! Ввалились в пролетку.
— Куда везти-то, чай, знаете?
— В кабак!
— Бога побойтесь! Ведь хороши, дальше некуда!
— Поезжай, тебе говорят!
Блюменфельд наклонился к уху Литвинова.
— Ты что надумал? Зачем в трактир?
— Переночуем где-нибудь на постоялом дворе. Там нас наверняка уж не будут искать.
До постоялого двора добирались долго. Не забывали время от времени затягивать песню. Раза два встречались с полицейскими, видели, как суетятся дворники — ищут беглецов.
Наконец и постоялый двор с трактиром. Извозчик постарался — привез на самый захудалый в противоположном от Лукьяновки конце Киева.
В трактире за столами никого. И трактирщик куда-то отлучился. У стен широкие скамьи, часть занята пьяными мужиками, храпят, мычат. Улеглись. Скамьи жесткие, руки, подложенные под голову, быстро затекают. Блюменфельд ворочается, тихонько стонет, Литвинов же быстро заснул.
Утром Блюменфельд едва растолкал Максима Максимовича.
— Уходить надо! А то, не ровен час, заглянет городовой или пристав, ну и попались…
Нервный человек этот Блюм! А в тюрьме держался молодцом. «Уходить!» Во-первых, куда? А во-вторых… эх, жаль, зеркала нет, а то бы подвести к нему Блюма — пусть полюбуется. Хотя зачем ему зеркало, достаточно, чтобы он оглядел его, Литвинова: у них примерно одинаковый видик.
Долго чистились, умывались, руками расправляли задубевшие от воды и грязи пиджаки, брюки. Потом наскоро перекусили.
— Скажите, далеко здесь до бани? Мы люди приезжие, вчера малость того… да и сверху подмокли, долго ли простудиться, а после баньки всякую простуду как рукой снимет.
Блюменфельд только рот раскрыл. Судьба явно ему благоволила, послав товарищем Литвинова. Он сам никогда бы не додумался пересидеть день в бане. Там можно и костюмы почистить, там их и отгладят, а заодно они побреются, постригутся. Вечером же Максим Максимович собирается заглянуть к одной даме, «дочери мятежника». Ее отец принимал участие в польском восстании 1863 года. Адрес ему дал оставшийся в Лукьяновне товарищ по Киевскому комитету.
— Банька рядом, за угол и направо. Только в парное не заходите, там печь с угарцем…
Трактирщик уже давно присматривался к этой странной паре. Вчера вечером он их что-то не заметил, а видать, здорово напились и в грязи извозились. Только непохожи они на его обычных посетителей. Наверное, после баньки захотят пропустить по рюмочке-другой, значит, сюда вернутся, тогда-то он и выкачает из гуляк остатки.
Банька оказалась далеко не первоклассной. Но все равно — с наслаждением полоскались часа этак три. Блюменфельд чуть кожу с себя не стер — все ему казалось, что от него песет запахом тюрьмы, карболкой, негашеной известью.
Намылись всласть. Влезли в чистые отутюженные костюмы, подстриглись и почувствовали себя именинниками. Правда, не надолго, только до выхода из бани, А идти к «дочери мятежника» нужно чуть ли не через весь город.
Киев показался большой-большой ловушкой, гигантской мышеловкой. На каждом шагу, у каждого дома торчат дворники, обнюхивают, оглядывают всякого прохожего. Снуют подозрительные типы, одеты как один — котелки, короткие пиджаки и обязательно бабочки. Не иначе как «пауки». По улицам неторопливо расхаживают усиленные наряды городовых. Попадаются и конные полицейские разъезды.
Блюменфельд до того разволновался, что ему стало плохо, он был вынужден прислониться к стене. Это привлекло внимание прохожих, некоторые останавливаются, участливо спрашивают о самочувствии. Блюм порывается идти, но не может. Литвинов подхватил товарища под руку, прошел с ним несколько шагов и толкну;! в первую попавшуюся дверь. Огляделись. Ну и пассаж — они снова в бане! Но раздумывать не приходится. Максим Максимович купил билеты, а Блюм вдруг уперся: