— Как, по-твоему, дорогая, надевать мне драгоценности или это будет чересчур? — пожелала она узнать у Глории в восемь утра. Та, не без злорадства, посоветовала не скромничать.
— На других женщинах, честно, Эл, они бы, возможно, не смотрелись, но к твоим волосам, дорогая, очень даже пойдут.
«И ни одного полицейского, — с удовлетворением отметил Вудроу, — ни кенийского, ни английского. Бернард Пеллегрин дернул за нужные ниточки? Скорее да, чем нет».
Вудроу бросил еще один взгляд на Коулриджа. На его смертельно бледное, искаженное мукой лицо. Вспомнил их странный разговор в резиденции посла, в прошлую субботу, мысленно обругал за нерешительность и ханжество.
Посмотрел на гроб Тессы перед алтарем, украшенный желтыми фризиями Джастина. Глаза наполнились слезами, которые волевым усилием тут же были осушены. Орган играл Nunc dimittis! [29], Глория пела, четко выводя каждое слово. "Вечерняя молитва в ее частной школе, — подумал Вудроу. — Или в моей, — он в равной мере ненавидел оба заведения. — Сэнди и Глория, рожденные несвободными. Разница лишь в том, что я это знаю, а она — нет. «Господь ныне разрешает тебе, Его слуге, уйти с миром». Иногда мне хочется именно этого. Уйти и не возвращаться. Но где обрести этот мир? — Взгляд его вновь вернулся к гробу. — Я тебя любил. Насколько легче теперь это сказать, в прошедшем времени. Я тебя любил. Я был контролируемым выродком, который не мог контролировать себя сам, на что ты мне и раскрыла глаза. А теперь посмотри, что произошло с тобой. Прикинь, почему это произошло с тобой.
Нет, я никогда не слышал о Лорбире. Я не знаю длинноногой венгерской красавицы по фамилии Ковач, и больше не стану прислушиваться к безрассудным, бездоказательным версиям, которые, как церковные колокола, гудят в моей голове, и теперь меня абсолютно не интересуют смуглые плечи хрупкой, одетой в сари Гиты Пирсон. Одно я знаю точно: после тебя никому не будет дано узнать, какой робкий ребенок обитает в теле солдата".
Чтобы отвлечься, Вудроу принялся изучать церковные витражи. Святые мужского пола, все белые, никаких Блюмов. Тесса пришла бы в ярость. Мемориальный витраж: белый мальчик в матросском костюмчике в окружении с обожанием смотрящих на него обитателей джунглей. «Хорошая гиена чует кровь за десять километров». Опять к глазам подступили слезы. Вудроу сосредоточил все внимание на стареньком святом Андрее, очень похожем на Макферсона, хозяина гостиницы, в которой они жили, когда возили мальчиков на Лох-О, половить лосося. Яростный шотландский взгляд, рыжеватая шотландская борода. «Что они о нас думают? — он обежал взглядом черные лица. — И что, по нашему разумению, делаем здесь мы, молясь нашему белому английскому богу и нашему белому шотландскому святому, одновременно превратив эту страну в испытательный полигон для высококлассных авантюристов?»
«Лично я пытаюсь что-то изменить», — ответила ты, когда я игриво задал тебе этот вопрос на танцевальной площадке «Мутайг-клаб». Но ты не просто ответила на вопрос, ты попыталась использовать его против меня. «А что делаете здесь вы, мистер Вудроу?» — пожелала знать ты. Оркестр играл очень громко, и нам приходилось прижиматься друг к другу, чтобы расслышать друг друга. Да, говорили твои груди, да, говорили твои глаза, когда я решался взглянуть в них. Да, говорили твои бедра, покачивающиеся под моей рукой. Ты можешь взглянуть и на них, насладиться ими. Многие мужчины наслаждались, незачем тебе ходить в исключениях.
«В основном помогаю кенийцам сберегать то, что мы же и дали», — прокричал я, перекрывая музыку, и почувствовал, как твое тело напряглось и отпрянуло еще до того, как я закончил фразу.
«Мы ничего им не дали! Они все взяли! Силой! Мы ничего им не дали… ничего!»
Вудроу резко обернулся. Как и Глория. Как и по другую сторону прохода Коулриджи. Снаружи донесся крик, послышался удар чем-то тяжелым, зазвенело разбитое стекло. Через открытую дверь Вудроу увидел, как два перепуганных церковных служки в черных костюмах закрывают ворота во двор, а полицейские в касках, с дубинками в руках образуют кордон. На улице, где собрались студенты, горело дерево, а два автомобиля лежали на крыше, колесами вверх. Перепуганные водители и пассажиры не решались вылезти из кабин. Поощряемые толпой, десятка полтора девушек и юношей облепили сверкающий черный лимузин «Вольво», на таком же ездил Вудроу. Общими усилиями приподняли его, завалили сначала набок, а потом, с громким «бам», на крышу. Вот тут полиция перешла в наступление. Если и ждала сигнала, то он поступил. Секундой раньше полицейские стояли, как изваяния, а тут рванулись вперед, останавливаясь лишь на пару мгновений, чтобы угостить еще несколькими ударами дубинок тех, кого им уже удалось сбить с ног. Подкатил броневик, в кузов покидали с полдюжины окровавленных тел.
— Университет — это пороховая бочка, старина, — объяснил Донохью, когда Вудроу поинтересовался его мнением. — В грантах отказано, преподаватели не получают жалованья, должности отдают богатым и глупым, общежития и аудитории переполнены, туалеты заколочены, двери сорваны с петель, вероятность пожара огромная, потому что еду они готовят на кострах, которые разжигают в коридорах. Нет света, при котором можно читать, нет книг, по которым можно учиться. Бедных студентов вышвыривают на улицу, потому что государство приватизирует систему высшего образования, ни с кем не советуясь, и образование становится доступным только для богатых, плюс результаты экзаменов покупаются, а студентам настоятельно рекомендуют получать образование за рубежом. Да еще вчера полиция убила пару студентов, а их друзьям, по какой-то причине, это определенно не понравилось. Есть еще вопросы?
Церковные ворота опять открылись, заиграл орган. Служба возобновилась.
На кладбище властвовала жара. Старый священник замолчал, но шум не стихал, а солнце по-прежнему жарило немилосердно. По одну сторону мощный динамик обрушивал рок-версию «Аве Марии» на группу черных монашек в серых рясах. По другую — футбольная команда прощалась с одним из игроков. А в аэропорту Уилсона в этот день проходили какие-то соревнования: маленькие, ярко окрашенные самолетики взлетали каждые двадцать секунд и выписывали в небе фигуры высшего пилотажа. Старик-священник опустил молитвенник. Носильщики шагнули к гробу. Взялись за него. Джастин, по-прежнему стоявший один, вроде бы пошатнулся. Вудроу уже шагнул вперед, чтобы поддержать его, но Глория ухватила его за рукав затянутой в перчатку рукой.
— Он хочет побыть с ней наедине, идиот, — прошипела она сквозь слезы.
Пресса такой тактичности не проявила. То был снимок, которого они все ждали: черные носильщики, которые опускают гроб с убитой белой женщиной в африканскую землю, и наблюдающий за этим муж, которому она наставляла рога. Мужчина с изрытым оспинами лицом, короткой стрижкой и фотоаппаратами на пузе протянул Джастину садовый совок с землей, надеясь заснять вдовца, бросающего землю на гроб. Джастин отвел его руку. При этом его взгляд упал на двух оборванцев, которые подкатили деревянную тачку к краю могилы. В тачке бултыхался цементный раствор.