Гроб подняли и положили на солому в тракторную телегу. Задом подъехал сам трактор, лязгнула сцепка, и желающим ехать на кладбище было предложено забираться. Все сразу пришли в движение, затолкались, засуетились, но в итоге поехали человек семь. Толстую женщину, бывшую председательницу сельсовета, долго и бестолково подсаживали наверх, подставляя под неё табуретку, а потом закатили в телегу, как бочку. Яков залез последним; он предложил председательнице место, оставленное для него на запасном колесе, но та отчаянно замахала руками и села прямо у гроба, вытянув ноги. Тогда он тоже не стал садиться на колесо, присел у борта на корточки, потом опустился на колено.
Трактор медленно выкатил на улицу, с обеих сторон заставленную одинаковыми домами, двухквартирными, сложенными из бруса, уже коричневыми от времени. Шиферные крыши тоже не белели, а земля на дороге вообще отдавала угольной чернотой – сто лет её отсыпали шлаком от котельной. На площади перед проходной авторемзавода трактор остановился и переключил скорость – дальше начинался асфальт.
Обратно они возвращались не по шоссе, где могла встретиться машина ГАИ, а прямо через поля, по ухабам и ямам. Телегу сильно мотало в колеях, швыряло и дёргало.
– Эй, не дрова везёшь! – кричали трактористу, но тот ничего не слышал, потому что к нему в кабину залезли те парни, которые ещё утром уходили копать могилу, а потом закапывали её, так что у них там образовалась своя тёплая компания.
В телеге тоже открыли водку и начали разливать её в пластмассовые стаканчики, из которых нещадно выплёскивалось. Вместо закуски пустили по кругу пакетик с круглыми ветхозаветными карамельками. Яков не любил конфет, но был вынужден одну взять. Он долго перекатывал во рту звонкий шарик, слушая, как он стукается о зубы, прятал его за щеку, засовывал под язык, пока скорлупка не истончилась настолько, что её не противно было раздавить. Заключённое в конфете варенье как-то сразу не пошло в горло, там сильно запершило, сделалось липко, сладко и горько. Наверное, именно поэтому он не смог допить второй стопки, вдруг закашлялся, выронил стаканчик и перевесился через борт, судорожно ухватившись руками за прыгающую верхнюю доску. Он кашлял до тех пор, пока по-настоящему не заплакал. Он плакал, отсмаркивался, утирал слёзы, оборачивался и виновато улыбался: «Вот чёртова конфета!» – но все всё понимали и делали вид, что не замечают. От этого понимания ему снова захотелось плакать, и он снова не мог сдержаться. Тогда кто-то уронил в солому горящую сигарету и предупреждающе закричал, и все с увлечением начали под собой рыться, хлопать по соломе руками и постукивать по ней запятками обуви.
В доме покойного к возвращению с кладбища были накрыты два сдвинутых стола, и ещё один был принесён от соседки. Тетя Нина обрадовалась, что людей не так много и что дело закончится за один присест. Она только попросила уплотниться всех тех, кто сидел не на стульях и табуретках, а на досках, положенных на стулья и табуретки. Все потеснились. Гости аккуратно выпили по три стопочки, закусили и чинно вышли. Несколько мужиков пожали Якову руку – за знакомство и просто так, пообещав вечером зайти.
Вечером он сидел на крыльце, шумно и глубоко дышал, проветривая голову после сна.
– Спишь, чего, нет? Не спишь, Яша?
Он взморгнул глазами. В грязном холщовом фартуке тетя Нина стояла перед крыльцом и держала на толстом выпуклом животе банку с молоком.
– Вот поешь. Покроши хлебца и поешь. Молочко хорошее, травное, третий дён коров на паству гоняем. Водку-то ты бы лучше не пил, лучше ел. Водку пьёшь – на Сатану спину гнёшь, а поел, дак на себя поработал.
Она держала перед ним молоко, а он всё смотрел на её корявые пальцы, на их бурую трещиноватую кожу, на мозоли, больше похожие на бляхи натоптышей на ногах, и на жёлтые раковины ногтей с обломанными краями и белыми, а где-то чёрными ободками.
– Нет-нет! – Он взмахнул обеими руками и неопределённо показал на место сбоку от себя. – Поставьте сюда. Не сейчас.