Расставив ноги и опустив живот между них, тетя Нина поставила банку на нижнюю ступеньку крыльца и тяжело распрямилась.
– Дак выпьешь ли, Яша? А то назад унесу.
– Выпью.
Яков не спрашивал, но тетя Нина давно уже и много раз рассказала, что умирал отец хорошо, тихо, чисто и никого не мучая. Было непонятно, откуда она всё это взяла, потому что в день смерти зашла проведать соседа только утром, в девять часов, а тот был уже холодным.
Тетя Нина уже ушла, когда к крыльцу начали подтягиваться мужики. Одни неспешно и равнодушно закуривали, другие сосредоточенно смотрели на трёхлитровую банку молока, стоящую на ступеньке. Двое сразу, глубоко извинившись, попросили бутылку на вынос. Догадавшись, что и другим тоже некогда, дальше Яков разливал уже на крыльце. Закусывали все стоя, образовав полукруг. Вскоре из сумерек начали выходить женщины и разбирать мужиков по одному, как детей из детского сада. На какое-то время стало шумно и говорливо. Когда окончательно смерклось, Яков включил перед домом свет и продолжал сидеть на крыльце. Красивый молодой парень, по обличию молдаванин, в меховой куртке, спортивных штанах и мокрых домашних тапочках на босу ногу, подошёл к Якову строевым шагом, встал по стойке «смирно» и выкрикнул:
– Здравия желаю!
Потом постоял и добавил:
– Светлая память.
Верещанникову так и не вспомнилось, был ли парень на прощании здесь или ждал их на кладбище там, или в первый раз объявился опять-таки здесь, на поминках. Они приняли по стаканчику на крыльце, а потом прошли в дом и там уже посидели до удовлетворения.
Только утром Яков начал вспоминать про ту девушку, которая в темноте приходила за молдаванином и, назвавшись его сестрой, хотела увести его домой, но тот уже был перенесён на диван и давно крепко спал. Она лишь перевернула парня на бок и настоятельно попросила Якова проследить, чтобы брат не лежал лицом вверх. Стошнит его, предупредила она. Якову не понравилось, что он не должен был спать, а должен был следить, чтобы с кем-то ничего не случилось. Но пообещал. К счастью, девушка не ушла. Рано утром, когда Яков проснулся, она спала на диване у брата в ногах.
Верещанников-младший очень плохо понимал тот обряд, который назывался «кормить покойника», но послушно сел в подъехавший к дому «уазик» и поехал на кладбище. Назвавшаяся сестрой молдаванина была тут же, и Яков с удивлением увидел, что она одна и была. Кроме парня-шофёра в то утро во всём посёлке, казалось, не было ни души, да и водитель куда-то очень торопился. На кладбище Якову показали, как правильно покрошить на могилку еду и как вылить на рыхлую глину водку. Потом они распрямились, и вот тогда эта девушка и всплакнула: «Жалко вашего папку», и он слегка приобнял её.
Её звали Маша, и она не была сестрой молдаванина, а лишь дочерью женщины, с которой молдаванин сожительствовал. Яков всё утро искоса взглядывал на эту Машу, потому что ловил себя на каком-то странном ощущении и никак не мог с этим ощущением разобраться. Красавицей она не была. Верней, то была, то не была, но, когда была, вот тогда и возникало это странное ощущение, будто следующего раза её красоты ты согласен ждать хоть целую вечность.
Парень-шофёр то и дело поторапливал Машу. Он обращался с ней коротко и где-то даже по-хозяйски. На Верещанникова парень не смотрел, лишь старался показать себя много мужественнее и старше, чем был на самом деле. Он сурово прокашливался, выпрямлял спину и расправлял плечи. Хотел выглядеть орлом. Как и у орла, у него не было подбородка – только шея и клюв.
– Ну всё, сейчас съездим в церковь, и всё, – сказала Якову Маша, очищая с сапожек кладбищенскую глину перед тем, как забраться в машину. Коленки у неё были голые, их едва прикрывало летнее ситцевое платье, которое выглядывало из-под короткого плащика.
– Нет, я не поеду, – сказал Яков, садясь вслед за Машей в "уазик" и тоже на заднее сиденье. Парень-шофёр резко обернулся и с клёкотом произнёс, что он даже не думал никого никуда везти.
– Да поехали уже, – толкнула его в плечо Маша. А Верещанникова она строго спросила:
– Вы что, не ходите в церковь?
– Да что-то стал не любитель, – ответил Верещанников, но не поставил голосом точки и тут же нарвался на следующий вопрос:
– А раньше, что же, любили?
Верещанников промолчал, но Маша не отставала и требовала ответа, но так, словно сам ответ был неважен, а важно ей было лишний раз самой для себя повторить, что православная вера есть то-то и то-то, и основание того-то и того-то. Говорила она очень складно, пусть и заученно, словно на уроке у доски, и сама себе при этом кивала, будто была одновременно и учитель.