Машина остановилась на площади перед проходной бывшего авторемзавода. Погода за это время сильно испортилось. Ветер выхватывал из набежавшей на небо тучи мелкую ледяную крупу и горстями швырял её в машину, в людей. Маша стояла к ветру спиной.
– Вы что, и на девять дней не останетесь? – спросила она без интонации в голосе. – А то бы остались уж. Которы-то остаются.
– Нет, должен ехать. Поезд в десять.
– Я приду, помогу вам убраться и всё закрыть.
К вечеру Яков, наконец, отоспался и теперь сидел на кухне один. Кухню он помнил с детства. Пространственно она, конечно, уменьшилась, но с виду как будто ничего не изменилось. Всё то же устье русской печи, закрытое жестяной заслонкой, тот же самый шесток с неровными кирпичами, сально лоснящимися от сажи. Кроличья лапка для смёта золы привычно лежала с краю. На шестке стоял чугунок, накрытый покоробленной алюминиевой крышкой. В углу между печью и перегородкой знакомо приткнулись ухваты и кочерга – очень памятная ему кочерга, которой он когда-то дрался с отцом. Кочерга теперь казалась сильно грязной, очень грязной, но это, наверное, из-за ручки, тоже чёрной, лоснящейся, деревянной.
Яков перевёл взгляд на кошку. Серая кошка с белой грудкой сидела напротив на стуле. Грудка её была ослепительно белой, каким в детстве был только свежий зефир, разломленный на две половинки, мягкий, невесомый в руках. Кошка неотрывно смотрела Якову в глаза. Со стула она не могла видеть, как он режет на столе сало. Сало было принесено соседкой вместо молока и называлось подчерёвок. Называлось оно так потому, что было срезана с чрева. В сале имелись вкусные мясные прожилки. Яков старательно вырезал такие прожилки и скармливал их кошке. Кошка съедала, облизывалась и снова молча смотрела Якову в глаза.
Когда надоело кормить ненасытную кошку, он встал и начал ходить по комнатам. Здесь из детства не сохранилось почти ничего, разве что сами стены, пол, потолок и рамы окон. В рамах, возможно, ещё сохранилось одно-другое стекло, которое он недоразбил в тот день, когда ребята ему рассказали, что в их доме живёт та женщина.
Та женщина умерла за год до смерти отца, и всё, что здесь оставалось, было и от неё тоже. Вот этот большой ковёр на стене, который плавно стекал на диван и каскадом спускался до пола. И этот зыбкий сервант с тяжёлым хрусталём и фарфоровыми сервизами. А в спальне, во второй комнате, стояла двуспальная кровать, на которой лежала и она тоже, и на которой умер отец. Интересно, с которой стороны он лежал? Наверно, вот тут, где на тумбочке стоит грибок-лампа и лежат недочитанные газеты. Хотя неважно, где он лежал. Теперь кровать была аккуратно застелена выцветшим покрывалом. Яков знал, что вечером он уедет, но даже если бы не уехал, он никогда бы не притронулся к этому покрывалу.
Маша сразу прошла на кухню, оттуда подала ведро и попросила сходить на колонку за водой. Когда он вернулся, на электрической плитке шипела картошка, были нарезаны селёдка, сало и хлеб. Солёные огурцы и такие же помидоры, солёные и зелёные. Когда он налил себе из чайника воды, чтобы в очередной раз утолить жажду, Маша достала из холодильника пиво, однако не торопилась поставить бутылку на стол, а держала её в руках и смотрела Якову в глаза, словно проверяя, а помнит ли он, как утром сказал, что пьёт только один день и никогда не опохмеляется. Он усмехнулся и махнул рукой. Маша убрала пиво в сумку и попросила долить воды в рукомойник. Сама она продолжала что-то мыть, убирать, закрывать. Яков хотел предложить ей помощь, как минимум, пытался развлечь, но старый любимый анекдот словно выдохся за несколько секунд произнесения, вся его соль стала пресной. На любые его вопросы Маша отвечала старательно и серьёзно. «Моя божатка» – так она называла ту женщину.
– Божатка? – переспросил Яков.
– Да, моя крёстная. Двоюродная сестра моей мамы. Я ей помогала, пока её не увезли в больницу. Да и дяде Мише потом, когда ему было плохо. А он всё время подшучивал надо мной. Говорил, что я та, которая ничего не успевает, потому что у неё даже деревья спят на ходу.
– Это как?
– Когда я была очень маленькая, я пела песню: «Зимний сад, зимний сад. На ходу деревья спят…» А он услышал, и всю жизнь смеялся. Садитесь, картошка уже упрела.
Маша поставила сковороду прямо перед ним и села напротив. Она сидела на стуле, на котором раньше сидела кошка. У них было что-то общее. Обе смотрели ему в глаза.
– Они вообще-то как?.. – спросил он, беря в руки вилку и выдвигая горячую сковороду на середину стола, чтобы она тоже присоединялась.
– Кто?
– Ну, та женщина и отец.
– Как жили-то? Хорошо. Мама мне однажды сказала, смотри, как бывает, когда у людей любовь. Внимательно смотри, чтобы потом сама смогла различить.