Яков смутился. Особенно, когда Маша стала рассказывать об отце и той женщине дальше, вспоминая о том, как они ухаживали друг за другом, и как сначала заболела она, а потом быстро умер он, словно догоняя её.
– Любовь – это чудо, которое дарует людям Бог, – выразительно, вновь точно на уроке, проговорила Маша.
Яков не стал с ней спорить. Он уже понял, что у этой девушки удивительный дар находить смысл в банальностях. Он только не согласился про чудо. Не принципиально, а точности ради. Чудо – это то, чего не бывает. Вот как, например, ты опоздал на поезд, а тот, уже отъехав от платформы, вдруг остановился, потом сдал назад, забрал тебя и поехал дальше, вот это чудо. Чудо именно потому, что поезд так никогда не поступает. А бог ещё сложнее, чем поезд.
В разговорах о боге и поезде он не заметил, как доел всю картошку.
– Вам надо было бы раньше приехать. Когда они ещё были живы. – Его резануло слово «они», но он постарался не подать виду, лишь повернул голову к окну. – Вы очень похож на него.
Она так и сказала "вы очень похож". Про себя он это отметил, но снова не подал виду, а только смотрел в окно и всё сильнее чувствовал на себе её взгляд. Этот взгляд приходился ему прямо в ухо, именно оно ощущало тепло, словно туда ему, в ухо, настойчиво светили синей лампой, той самой, которой в детстве когда-то лечили воспаление при отите. Впрочем, другое ухо тоже заметно нагрелось.
За полчаса до отъезда Яков ещё раз прошёлся по дому, Маша тоже ходила, закрывала форточки, задёргивала шторы, проверяла розетки. Было приятно наблюдать, с какой обстоятельностью она это выполняла: «Это выключено? Выключено. Это не открывано? Не открывано».
Выходя из спальни, Яков помедлил выключать свет, ещё раз посмотрел на кровать, потом подошёл к тумбочке с газетами. Внутри всё было забито бумагами и мелким барахлом. С краю еле держалась и чуть не вываливалась коробка с лекарствами, с боку был втиснут портсигар. Яков вытащил его. Это был ещё дедов портсигар, когда-то виденный в детстве и даже держанный в руках, серебряный, с решёткой Летнего сада в Ленинграде и дарственной надписью по диагонали: «Верному бойцу Революции тов. Верещанникову Т.М. за личную храбрость. 4-ый Краснознамённый полк войск ГПУ, г. Харьков, 1925».
Он открыл портсигар, и в нём обнаружился почти полный комплект вполне современных сигарет с фильтром, ещё свежих, не пересохших, прижатых новенькой бельевой резинкой, но пришитой к петлям очень грубо, по-мужски. Отец всегда курил самые дорогие сигареты, какие только могли продаваться в магазине, а если с теми случался перебой, то мог и вообще не курить. Он всегда курил мало. Больше любил держать на столе красивую твёрдую пачку и такой же твёрдый коробок спичек. Портсигаром он не пользовался никогда, и было совершенно непонятно, зачем вдруг решил приспособить к делу семейную реликвию. Разгадка пришла, когда Яков увидел на помойке выброшенную пачку с жирной чёрной надписью в траурной рамке «Курение убивает».
Портсигар лёг в карман, словно завещание.
Когда стемнело, перед крыльцом, подчиняясь какому-то своему конспиративному графику, вновь появился тот самый «уазик», который утром возил их на кладбище. Водитель по-прежнему выглядел орлом, но теперь каким-то благодушным и сытым. Он лишь поторопил Машу быстрее закрывать дом, а Якову велел скорее прощаться и садиться в машину.
Шофёр торопился не зря: они опоздали. На лесном переезде, уже совсем вблизи станции, прямо перед ними внезапно опустился шлагбаум. Затем долго и нервно, словно перекидывая с руки на руку горящий уголь, мигал красный светофор; долго и неустанно вызванивал свою истеричную ноту дребезжащий звонок; женщина в жёлтом жилете и с жёлтым флажком долго и строго стояла на страже у своей будки. На станционные пути с бесконечным «тук-тук» втягивался наливной состав, и чем больше мимо проходило цистерн, тем медленнее они катились. Когда Яков, в конце концов, добрался до станции и, запыхавшись, выбежал на платформу, в той стороне, куда ушёл пассажирский, ещё краснели три хвостовых огня последнего вагона, затем они пропали, и тогда зелёный огонёк семафора поменялся на красный.
– И что, не вернётся? – спросил Яков у толстой железнодорожницы, стоящей в накинутом на плечи синем форменном пальто у выхода на платформу. Женщина жадно курила, затяжки были торопливые, нервные.
– Кто не вернётся? – испуганно спросила она, увидев прямо перед собой незнакомого мужчину, который ещё и тяжело дышал.
– Поезд, – проговорил Яков и поспешил успокоить женщину. – Да вы не волнуйтесь, к вам-то вернётся. К вам всё вернётся. Вернётся.