Но сейчас Ильбарс-хан, как и его воины, был опьянен кровопролитием. Армянские лачуги превратились в дымящиеся руины, хотя амбары, как и стога, стояли нетронутыми, ведь там хранился фураж для лошадей. Туда и сюда по долине скакали всадники Ильбарс-хана, при каждом случае хватаясь за кинжалы и зазубренные стрелы. Армянские мужчины выли, когда сталь проникала в их тела, армянские женщины пронзительно визжали, когда их, обнаженных, перекидывали через седельную луку.
Всадники в овчинных безрукавках и высоких меховых шапках носились на взмыленных лошадях по улочкам большой деревни, меж убогими лачугами, построенными из камня, скрепленного грязью. Выбравшиеся из своих разгромленных жилищ люди опускались на колени, тщетно моля о милосердии, или, так же тщетно, пытались спастись бегством, но всадники, настигнув беглецов, топтали их конями.
В азарте грабежа Ильбарс-хан забыл о своем намерении основать государство. Пришпоривая коня, он метался между хижинами и по долине, гоняясь за несчастными оборванцами, взбиравшимися в страхе смерти на ближайшие к деревне скалы. Нагоняя кого-нибудь, Ильбарс-хан всаживал копье между лопаток беглеца. Трещало древко, и нога турка отпихивала корчившееся тело неверного.
– Алла иль Алла![1] – Борода, забрызганная белой пеной, вылетавшей из визжащей глотки, придавала лицу вождя вид бешеного пса.
Засвистел ятаган, рассекая и плоть, и кость. Убегавший обернулся, дико вскрикнув. Ильбарс-хан устремился к нему, полы его широкого кафтана разлетались на скаку, как крылья ястреба. Расширенные от ужаса глаза армянина, как в тумане, видели бородатое лицо с крючковатым тонким носом и руку, опускающую изогнутый клинок. В это же мгновение турок заметил худую, жилистую фигуру, широко распахнутые глаза, сверкающие из-под прямых волос, направленное на него дуло мушкета. Дикий крик сорвался с губ охотника и утонул в грохоте выстрела кремневого ружья. Клубы дыма окутали и скрыли обоих.
Армянин, жизнь из которого вытекала через ужасные раны на плечах и шее, нашел силы и приподнялся с земли. Хватая ртом воздух, он осмотрелся в поисках врага; феска турка отлетела почти на ярд, снесенная выстрелом, и большая часть мозга осталась в ней. Рука армянина подломилась, и он опять упал навзничь. Он сплюнул набившуюся в рот грязь, и ужасная улыбка искривила его покрытые кровавой пеной губы. Когда подоспели пришедшие в ужас турки, крестьянин уже умер, но страшная улыбка так и замерла на его губах, – он узнал свою жертву.
Турки присели на корточки, как стервятники вокруг мертвой овцы, и переговаривались над телом своего хана. Когда они поднялись, их лица были зловещи. Печать гибели легла на чело каждого армянина, жившего в долине Экрема.
Житницы, скирды и конюшни, – все теперь было предано огню. Пленников безжалостно убивали, детей кидали в огонь, девушек окровавленными выбрасывали на улицу. Перед трупом Ильбарс-хана росла гора отрубленных голов, всадники, раскачивая за волосы страшные останки, на скаку швыряли их на зловещую пирамиду. Каждое место, которое могло оказаться тайным убежищем для несчастных, обыскали и уничтожили всех, кого нашли.
Один турок ткнул палкой в сено, заметив в нем какое-то движение, с торжествующим воплем вытащил очередную жертву на свет и заорал на своем языке что-то явно похотливое и ликующее, когда рассмотрел добычу повнимательнее. Ею оказалась девушка, но совершенно не похожая на армянку. Сорвав накидку, он ястребиным взором обшарил фигурку, скрытую под довольно скудным одеянием персидской танцовщицы, и остановился на красивом личике. В темных глазах бедняжки затаился страх.
Она молча, отчаянно боролась, ее гибкие руки извивались от боли в его жесткой хватке. Всадник потащил девушку к своему коню, но она быстро и ловко выхватила кривой кинжал и всадила турку под сердце. Мужчина со стоном рухнул, а она, проворно, как пантера, подскочила к коню и взлетела в высокое седло. Конь, заржав, поднялся на дыбы, всадница рванула поводья, и жеребец вынес ее в долину. Позади пылила азартная погоня. Стрелы свистели над головой девушки, и она, заслышав их пение, приникла к холке коня, летевшего бешеным галопом.
Она правила прямо к стене гор на юге, где открывался вход в узкий каньон. Лошади рисковали сломать ноги среди круглых камней и разбросанных валунов, и осторожные турки поотстали. А девушка неслась, словно подхваченный штормовым порывом ветра листок. Она оторвалась от погони на несколько сотен ярдов, когда достигла зарослей тамариска, островками росшего на валунах, которые подобно глыбам льда поднимались со дна каньона. Но... там были люди.
Грозным окриком всаднице приказали остановиться. Сначала она подумала, что это турки, но затем поняла, что ошибается. Воины были стройными и крепкими, под плащами блестели металлом кольчуги, вокруг остроконечных шлемов накручены белые чалмы. Если турки казались ей шакалами, то эти – ястребами. Отчаяние охватило наездницу, когда она увидела дула ружей и вспышки подожженных фитилей. И она сделала то, что мгновенно подсказал ей разум; соскочив с коня, девушка взбежала по камням и бросилась на колени.
– Помогите, во имя Аллаха, милостивого и сострадающего!
Человек, возникший из зарослей, недоверчиво смотрел на нее, а девушка от изумления даже перестала плакать:
– Осман-паша!
Потом, спохватившись, что погоня почти рядом, она обхватила его колени с криком:
– Защити меня! Спаси от шакалов, что гонятся за мной!
– Почему я должен рисковать жизнью ради тебя?
– Ты видел меня при дворе падишаха, – воскликнула беглянка, с отчаянием срывая с себя вуаль, – я танцевала перед тобой. Я – Айша, персиянка.
– Многие женщины плясали для меня, – ответил Осман.
– И потом, я знаю заветное слово, – совсем уже безнадежно добавила она и замолкла, но потом встрепенулась. – Слушай!
Как только она что-то прошептала ему на ухо, Осман-паша застыл от изумления, вытаращив глаза, будто перед ним разверзлась бездонная пучина. Серые глаза стали задумчивы, а затем, вскарабкавшись на камень, он повернулся к приближающимся всадникам и поднял руку:
– Во имя Аллаха, ступайте с миром!
В ответ засвистели стрелы. Тогда, спрыгнув с камня, Осман взмахнул рукой, и по этому сигналу за камнями защелкали замки фитильных ружей и заходили волны дымков. Несколько нападавших стали заваливаться в седлах, а остальные повернули вспять, пронзительно визжа от страха. Изредка оборачиваясь, они катились вниз по ущелью, спеша обратно в долину.
Осман-паша повернулся к Айше, которая, в соответствии с восточными правилами, опять закрылась вуалью. На нем был пурпурный шелковый плащ, а под плащом – отделанные золотом латы. Зеленую чалму, обернутую вокруг посеребренного шлема, украшала драгоценная брошь. Конечно, соленая вода и кровь испачкали его одежды, но все же их роскошь бросилась в глаза даже привыкшей к павлиньей пестроте нарядов танцовщице.
Возле Осман-паши собралось около сорока алжирцев.
– Дочь моя, – милостиво произнес Осман, хотя жестокие глаза опровергали доброжелательность, звучащую в голосе, – из-за того имени, которое вы мне прошептали на ухо, я приобрел врагов в этой стране. Я поверил вам...
– Пусть с меня сдерут кожу, если я солгала! – заверила она.
– Очень может быть, – вежливо согласился он, – и, если понадобится, я лично прослежу за этим. Вы назвали имя принца Орхана, что вы о нем знаете?
– Вот уже три года я разделяю его изгнание.
– Где он?
Она указала на горы, где виднелись башни какого-то замка.