— Меня мама послали в тете в Кринки ткать ручники, вот нагляделась я там! — вспомнила внучка Банадика. — Тетина соседка — Берта Мовши. Бедная-пребедная, иной раз не имеет даже полена дров. Когда тетя стряпает, Берта притащит горшок и говорит: «Поставь, Настуля, в печь заодно, пусть варится с твоими горшками. Только — в уголок, чтобы с твоих не пырснуло трефное!..» Я возьму, ухват, чтобы ворочать горшки, а тетя Настя испуганно мне говорят: «Не пырскай ты уже, Нюрочко, гляди, в соседчин!..»
Внучка Авхимюка спохватилась, что и ей есть кое о чем рассказать:
— Слушайте, а когда обносили по деревням труну с Заблудовским младенцем Гавриилом, то в Кринках все боялись погрома, и старого шорника Абрама сын привел к нам прятать! Баба Гандя постлала ему на лавке, он все лежал и читал Талмуд. Почитает, почитает да и покладет его себе под лавку. Баба Гандя смотрела, смотрела на это и говорят: «Абрам, почему ты своего бога так не уважаешь?» Подставила ему табуретку и опять: «Мои боги вот в том углу висят, а ты своего клади вот сюда!..»
Поговорив о католиках, о набожных татарах из Крушинян, сокольских караимах и лютеранах-немцах, нахохотавшись вдоволь, все вдруг почувствовали утомление. Самая старшая из девчат прислушалась к зловещему гулу. Колокола упрямо кололи ночную тишину, и, казалось, от набата вздрагивали звезды.
— Там все молотят в колокола! — сказал кто-то.
— Глотки им не заткнешь! — сердито добавил другой.
— Пошла бы и я в монастырь, да холостяков много! — попробовала пошутить Банадикова внучка и зевнула. — Пошла спать!.. Жаль, так и не дождалась конца света, завтра на торф идти надо опять! Вода холодная, аж ноги ломит!
— А меня тато заставили камни выбирать из клевера. Выбираешь-выбираешь каждый год, кучи на меже с дом, а камни все вырастают и вырастают из земли, как заколдованные, чтобы они провалились! — пожаловалась девушка, говорившая про телушку.
Подтрунивавший над ней парень заметил:
— Собрать бы всех богомольцев, сунуть каждому ведро в зубы — скоро очистили бы участок!
— Да, пойдут они тебе, жди! — вздохнула дивчина. — Ну, до завтра!..
Вставая, хлопцы перед гостями стали рисоваться.
— Не люблю хвастаться, но родом я действительно из этого самого Грибова!
— Жениться, что ли? Поведу тебя к аналою, а батюшка скажет: «Венчается раба божья Нинка Голомбовская! Да убоится жена му-ужа-а!..» — сказал парень девушке.
— Не о-очень-то убоится! — в тон пропела девушка. — И не раба-а я тебе-е!..
Второй парень, будто жалуясь на судьбу, закричал:
С шутками и прибаутками все разошлись по домам.
Отправились к хозяевам в Лещиную на ночлег и кринковцы.
Опустела улица. Теперь в ночи слышался только колокольный звон. Мощные звуки с такой силой сотрясали тьму, что казалось, дрожащие, выбитые из гнезд звезды вот-вот посыплются на землю.
Моление у церкви было в самом разгаре. Накал его не спадал. Полные надежды люди, стоя на коленях, крестом распластавшись на земле, исступленно шептали молитвы.
Бом!.. Тилим-тилим-тилим!..
Уже давно перегорели сосновые плахи, и от огромного костра осталась только небольшая горка белого пепла, дышавшая остывающим жаром, сучья еще курились белым дымком да с уголька на уголек перескакивали синие блики.
Наконец стало светать.
Рассвело.
Траву на выгоне и перед церковной оградой словно обдали водяной пылью, от обильной росы она сделалась матово-серой. Было холодновато, сыро, но никто и не думал погреться у костра: заветное должно было вот-вот совершиться — слишком важное, слишком желанное и страшное.
Когда взошло солнце, люди сгрудились еще теснее. В каком-то диком испуге они торопливо молились, украдкой поглядывая на чистое июньское небо, и дрожали, как в лихорадке.
На колокольне часто менялись звонари. Мужики натягивали на ладони рукава серых, пропитанных по́том рубах, наматывали на них веревки и дергали их до тех пор, пока не приходила смена.
Все так же призывно, в тональности нижнего «до», гудел главный колокол:
«Приди-и!.. Приди-и!..»
Октавой выше, но торопливее, слаженным аккордом подголоски словно подтверждали:
«Мы тебя ждем-ждем!.. Мы тебя ждем-ждем!..»
И все так же шептали люди:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..
Между колоколами и народом установился единый ритм. Чуть прозвучат колокола, Давидюк вскидывал кверху руки и напряженно кричал: