— А почему они все обновляются, скажи мне, Нюрка? — все так же полушутливо, полусерьезно поинтересовалась мама.
— Это, тетя, божья тайна! Такая есть сила господня!
— Есть, говоришь, сила?
— А как бы вы хотели?.. Все-таки святой лик! Или иногда на человека сойдет сила божья, и он сам тогда не знает, что говорить будет. Как на Альяша. Ему так дано, что он всех видит насквозь, всем на грехи указывает, аж жутко, как он предан богу и служит правде! Я сама видела! Какая-то городская молодка подошла под благословение, а Альяш ей: «Ты волосы не свои, подвитые, сними! И шпильки выкинь! Думаешь, обманешь кого, блудница?!» А она и правда косы чужие так файно подвила себе, что не сразу и разберешь… И так, тетя, он каждому в глаза прямо и скажет — кому про блуд, кому про обман какой…
Женщины помолчали.
— Что-то нашей Химки давно нет, — вспомнила мама. — Которую неделю в Грибовщине молится. И хозяйство запустила, картошка заросла, пришлось за нее окучивать… Неужели так там и останется?.. Кто же землю-то ее будет обрабатывать? Тут со своей едва управишься!
— У жен-мироносиц там работы хватает. Наши девчата из Забагонников тоже пошли! Одной наши парни марш сыграли на вечеринке, а другим некуда было себя девать…
Нюрка вздохнула, подняла голову над основой и задумалась.
— Альяш берет их в святые девы. Вот вытку вам ковры, тоже пойду…
— Неужели пойдешь и ты в Грибовщину? — встрепенулась мама и покачала головой не то с осуждением, не то с сочувствием.
— Как же не пойти, тетя Маруся! Нашим девчатам файно там! Только много псалмов надо разучивать да петь потом, но сами подумайте — разве это работа? Живут себе на всем готовеньком, в тепле всегда… Можно было бы и в Белосток или в Гродно идти служить к панам, но в Грибове все же легче и ближе к богу…
Меня будто обухом стукнули.
«А как же я?..» Ощущение невосполнимой утраты пронзило сердце.
Некоторое время только постукивало бердо да со свистом прошивал челнок натянутые нитки.
— Скоро, тетя Маруся, Илья будет проезжать через ваше Страшево.
— Серьезно? Откуда ты это взяла?
— Вот увидите. Я знаю, что говорю.
— Зачем же его черт понесет сюда?
— Так ему бог указывает! Господню тайну нам, грешным, не понять.
— Не понять?
— Куда там! Легче травинки, зерна мака и песка посчитать, а дел его не постигнешь вовек!
Село постепенно стало лихорадить от вести, что вот-вот сюда заявится сам Альяш. Бабы только и говорили об этом событии. Мужики грозились подстроить пророку какой-нибудь фокус.
— Пусть, пусть только припрется! — недобро блестели глаза отца.
— О-о, тут ему не какие-нибудь Праздники или Рыбалы! — поддакивали мужики. — Больше соваться в Страшево не захочет!
А жены их ждали святого, как архиерея. Даже собрались на совет. Тетка Кириллиха предложила устлать улицу полотном. Обсудив предложение, женщины сошлись на том, что и тут не обойдешься без мужей: не разрешат, не такие теперь пошли мужчины!
— Ах, да что мы говорим! Дети сбегают в ольшаник и наломают веток! — нашла выход Сахариха. — Верно, хлопцы?
— Налома-аем! — с радостной готовностью отозвались мы.
— Вот и хорошо!
— Листва еще молодая, пахнет!..
— Ну и ладно! — согласилась Кириллиха. — Выстелем дорогу зеленью, еще как файно будет!
Но пророк прибыл в село так неожиданно, что нам было не до веток.
— Приехал! — вмиг облетела село новость.
Бабы высыпали на улицу и замерли. Стали собираться и мужчины. Мы с братом как раз возвращались из школы, подошли к сборищу, глядели на святого круглыми глазами.
Удивляться действительно было чему. Это взрослого можно убедить, что подсунутая ему солома — сено, с детьми такой номер не пройдет.
В повозке сидел сухонький старичок с длинной бородой, тусклыми глазами. На нем была домотканая свитка, холщовые, порты да обычные крестьянские сапоги, ни разу не чищенные, со стоптанными каблуками и покривившимися задниками.
Еще больше удивлял ковер-самолет, которым святой правил.
Шустрый буланый конек тянул повозку на толстых деревянных осях. Нас поразило, что вместо тяжей от колес к оглоблям тянется пара лозовых жгутов. Оглобли к хомуту крепились веревочками. Никаких тебе шлей, один подхвостник, чтобы хомут не наезжал на голову коню. Под седоком на голых досках старая конская торба. Только хвост буланого был завязан в такой же форсистый узел, какой завязывал и наш отец своей Машке. И точно такая же, как у нашей кобылы, грыжа выпирала на животе, — наверно, и он лег на копыто и проткнул себе брюшину.