Родители разом взорвались смехом. Они смеялись долго и раскатисто, а я чинно сидела и ждала разъяснений. В их смехе не было ничего обидного для меня, я чувствовала это. Просто, им было легко и беззаботно, и еще им понравилось приключение с моим супом.
Ковырнув ложкой содержимое миски, я обнаружила там недостающую в супе фасоль.
— Как же так получилось? — захлопала я мнимыми ресницами.
— Пена! — смеялась мама. — Ой, умру...
— Пена? — переспросила я.
— Я забыла сказать тебе, что фасоль при вскипании поднимается на поверхность, в отличие от других овощей.
— Но она же была...
— ...темной? Это потому что фасоль цветная, коричневая, — все еще содрогаясь от смеха, сказала мама.
Конечно, я рассказала о своем супе Люде.
— Суп имени Марио Ланца, — вдохновенно произнесла она, насмехаясь надо мной.
— Неплохо звучит, да? — сказала я.
Однажды я тоже всласть посмеялась над ней. Только это уже другая история.
***
Однажды я тоже всласть посмеялась над Людой.
Если вам выпадало наблюдать, как моются кошки, как ощипывают перышки воробьи или, еще лучше, скворцы, вы согласитесь, что это завораживает. Однажды я попала в дом, в живом уголке которого жили хомяки, и наблюдала, как хомячиха вычесывала детенышей. При всей нелюбви к грызунам, зрелище это удерживало мой взгляд. К той же категории детей природы пока еще относились и мы с Людой. Ее старший брат Николай называл ее Читой, имея для этого некоторое основание.
Я уже упоминала, что смотреть, как она изучает себя перед зеркалом, как неосознанно нарабатывает индивидуальную палитру движений, было привычным для меня зрелищем и необходимыми для нее упражнениями, ибо наличие зрителя, которому доверяешь, стимулирует творческий процесс, и он расцветает по ходу действия совершенно непроизвольно.
Втайне мы мечтали стать актрисами. У нее было намного больше шансов осуществить свою мечту — она обладала уникальным голосом и яркой, выразительной внешностью. Что касается меня, то отсутствие данных к пению — доступное моему пониманию ее преимущество — делало меня едва ли не закомплексованной. Но кому запретишь мечтать втайне?
Зато у меня был талант перевоплощения. Пообщавшись с новым человеком раз-второй, я начинала повторять интонации его голоса, жесты и мимику. Уместнее сказать «ее», потому что мужское своеобразие, если я и замечала, нравилось мне, да и только. Женщин же я процеживала сквозь себя, аккумулируя богатство их внешних проявлений.
В этом смысле я, может быть, была более Читой, чем моя подружка, но, во-первых, у меня не было ироничного старшего брата, а во-вторых, до поры до времени я оставалась замухрышкой, которую окружающие почти не замечали. Истинно, шарм — женское свойство, в соответствии с этим оно у меня и проявилось тогда, когда я стала женщиной.
— Вы чувствуете, что вы — не такая, как все? — иногда спрашивают у меня теперь.
Я отдаю себе отчет, что я, правда, не совсем такая, как все, хоть и не уникальна в своей странноватости. Просто я занята другими, отличными от обыденных, хлопотами, ибо не все пишут стихи, книги и истории о своих земляках, не все изучают их родословные и стремятся оставить о них воспоминания. И многое другое в том же роде.
— Нет, — в этих случаях говорю я. — Потому, что я привыкла к себе.
В моих словах нет ни капельки лукавства или кокетства. Все самоощущения пришли ко мне из детства, а там у меня были более яркие подруги, и это не позволяло мне выделяться на их фоне.
И все же, согласитесь, мечта — это нечто действенное, это не образ, а процесс, в котором ты принимаешь участие. Так и я, иногда лицедействовала по наитию.
Устав от литературных упражнений, которыми я занималась с детства, от брожения по саду, от пощипывания то слив, то винограда, я прибегала к Люде и, конечно, усаживалась перед зеркалом, отлично зная, чем себя занять. Густота моих волос не поражала воображение. Правда, они интенсивно завивались от природы, но в сочетании с мягкостью давали не крупные и тугие локоны, обрамляющие лицо, а свисали вокруг него прядями, похожими на потерявшие упругость пружины. Волосы были ни длинны, ни коротки. Мама стричь их не разрешала в надежде, что они станут длиннее. Косички если и не уродовали меня, то и красоты не добавляли, «конский хвост» — модная тогда девчоночья прическа — «не стоял». И я, втихую обчекрыжив отчаянную челку, которая тут же образовала на верхней границе лба закрученные висюльки, носила их свободно зачесанными на косой пробор.
И все равно мои волосы умудрялись досаждать мне. Каждый день после сна они завивались по-другому, торчали в разные стороны, выставляя наружу ершащиеся концы, чего я терпеть не могла. Я увлажняла их, пытаясь слегка распрямить и зачесать приемлемым образом. Это удавалось, хотя и с трудом, ведь ни щипцов для горячей завивки, ни бигуди мы тогда не знали, обходились расческой да собственным кулачком, на который я приловчилась начесывать запутанные пряди, приводя их в порядок.