Каждого вновь прибывшего прежде всего огорошивали новостью: «Лю из Шхальмивоко приехал на машине Инала». Этим сообщением поражали даже тех, кто приезжал на своем коне верхом. Никто не мог сравниться с Лю!
Говорили о том, что Инал уступил Лю свой автомобиль в награду за образцовую работу по ликбезу. Свидетельство, припечатанное дулом револьвера, — лучшее тому доказательство.
Обычный распорядок дня в интернате еще не восстановился, у учеников было много свободного времени, и все они — и мелкокружечники и большекружечники — с утра до вечера обсуждали интереснейшие вопросы: может ли хороший скакун догнать машину Инала; кому труднее — шоферу за рулем автомобиля или трактористу на тракторе; может ли такая машина, как «линкольн» Инала, переехать через реку Бурун во время паводка, или автомобиль тоже не устоит против бурной реки, как недавно не устоял трактор Жираслана?
Как только произносилось имя Жираслана, споры меняли свое направление: изловят ли Жираслана? Станет ли недовольный Жираслан во главе своего войска из кулаков, подкулачников и мулл? Или Жираслан плюнет на все и уедет в Турцию? Тут вспоминали, что Казгирей вернулся из Турции в Москву, а из Москвы приехал в Кабарду и Инал назначил его начальником интерната. А может быть, Лю привирает и он вовсе не познакомился с Казгиреем? Однако Лю показывал подаренный ему Казгиреем патрон и для еще большей убедительности нажимал грушу автомобильного гудка. Тогда, конечно, не оставалось уже никаких сомнений. Сыпались новые вопросы: кто кого больше боится — Казгирей Инала или Инал Казгирея?
Все ученики с нетерпением ожидали момента появления Казгирея. Многое им здесь не нравилось, а прежде всего мало кому нравился нынешний руководитель Жансох, он же Джонсон, он же учком.
Этот самый Жансох, чья громадная шапка надевалась на головы провинившихся, теперь не прочь был заискивать перед Лю. Он даже предложил Лю всегда носить свою папаху, для чего переименовал ее в «Папаху отличившегося» и выдал Лю большую кружку. От папахи Лю отказался — слишком печальна была слава этого головного убора, но кружку охотно взял. Большекружечники не возражали против включения Лю в свою компанию, это было даже лестно для большекружечников видеть за своим столом парня, которого сам Инал посадил рядом с собой в машину.
Решил прибегнуть к протекции Лю и капельмейстер Дорофеич. Старик всегда мечтал довести свой ученический оркестр до состава настоящего полкового оркестра, хотя бы пятнадцать — двадцать музыкантов. И он решил просить через Лю у Инала новые трубы и большой барабан.
Вот когда воистину в интернате стало жить веселее. И все было бы хорошо, но вдруг загорелся спор, будет ли Казгирей поддерживать мусульманство или тоже станет утверждать, что теперь только большевики обеспечивают место в раю. Тихий, слабый, тщедушный Таша с лицом нежным, как у девочки, произнес кротким голосом:
— Какой бы заведующий ни пришел к нам, все равно буду держать уразу.
Таша и в самом деле держал уразу, смущая этим не одного Жансоха. Правда, он старался это делать тайком, но кто же не понимал, что Таша упорно собирает в свою миску и обед и ужин, чтобы лишь потом, с наступлением темноты или перед восходом солнца, согласно мусульманскому обычаю, съесть свой шараш — святой ужин.
Сколько раз говорили Таша:
— Валлаги! Таша! Тут не медресе, не духовная школа, мы не сохсты, а комсомольцы. Ураза точит человека, как червь точит яблоко. Если червь заползает в сердце комсомольца, знай: человек упадет, как яблоко падает с дерева.
И вот опять в этот вечер, лишь только Таша начал сгребать ужин в миску, для того чтобы отложить еду до рассвета, Лю из чувства верности новому просвещенному другу, Казгирею, и главному человеку Кабардино-Балкарии, Иналу, решил вмешаться. Он заговорил так громко, что его услыхали за всеми тремя столами, и большекружечники и мелкокружечники перестали греметь мисками.
— Таша! Посмотри на себя, вот-вот ты оборвешься с дерева.
Все рассмеялись: как это Таша оборвется с дерева? Зачем? Где это дерево? Не понял старшего приятеля и сам Таша, переспросил:
— С какого дерева? Я не лазаю на деревья.
— С дерева Советской власти, — пояснил Лю (и откуда только взялось у него такое красноречие). — Слушай меня: ты не горюй, что случилась у тебя беда. Все поправится. Инал добрый, а Казгирей еще добрее. Я попрошу за тебя. Слушай! Ты жил в ауле Батога и разве ты знал там, что такое ботинки? Разве ты знал, что есть подштанники? Нет, ты не знал про подштанники. Все видели, как ты натянул подштанники поверх штанов, когда тебе дали их тут.
Таша сидел растерянный, не знал, что ответить. В самом деле, он не сразу научился натягивать подштанники. Старый дада Казмай, брат Ахья или сестра Фаризат не учили его носить подштанники.
— Советская власть научила тебя, — заговорил опять Лю. — Кто принес Советскую власть на плечах, тот и дал подштанники, ботинки, трубу и книжку тебе, и мне, и всем нам. — Получилось так складно, что сам Лю восхищался своей речью. Но Таша — он же Цыш — и не думал сдаваться. После всего, что он выслушал, он сказал так:
— Аллай! Лучше я буду зимой ходить босиком по снегу, без ботинок и без подштанников, а зато пойду в рай. А тебя посадят в ад.
Это заявление возмутило многих. Вокруг закричали:
— Смотрите, сам хочет в рай, а на нас ему наплевать.
Большекружечники укоряли Таша:
— Сколько раз говорили тебе, дурак, что теперь в рай пойдут те, кто с большевиками, а не те, кто держит уразу.
Однако не все среди большекружечников были такие сознательные, кое-кто втайне держался стороны Таша, но в этот вечер его никто не поддержал.
Даже Сосруко, который считался знаменитым силачом и лучшим барабанщиком. Он мог с такой силой ударить в барабан, что заглушал оркестр, он умел на марше бить одновременно и в барабан, и в медные тарелки. Все знали, что силач в общем симпатизирует слабенькому, но самоотверженному Таша и всегда берет его под свою защиту. Сосруко больше действовал длинными руками, чем словами, и не дай аллах попасть под его руку в недобрую минуту. Говорил Сосруко редко, но метко. На этот раз он обратился к своему маленькому правоверному другу:
— Эй, ты! Тебя называют Цыш, потому что на твоей голове всего три волосинки. Вот что я скажу тебе: если будешь держать уразу и всех нас соблазнять, то на твоей голове не останется ни одного волоса. Это ты способен понять? А вот посмотри на Аркашку, — Сосруко подхватил мальчика лет девяти и поднял его на своей широкой ладони, как щенка, — вот видишь, какой кругленький здоровый мальчик. Может быть, ты и его хочешь совратить и заставить держать уразу?
Все вокруг засмеялись. Действительно, это было смешно: Таша хочет заставить держать уразу Аркашку. Аркашка был русским мальчиком, и его приняли в школу для того, чтобы кабардинские и балкарские дети быстрей усваивали русский язык. Но пока суд да дело — произошло обратное: Аркашка стал говорить по-кабардински.
— Шигат! — испуганно закричал Аркашка, требуя, чтобы Сосруко опустил его на место.
Но Сосруко продолжал держать малыша над головой и спросил Таша:
— А может быть, ты постишься, чтобы достойно встретить Казгирея?
Но тут опять возник спор: будет ли поощрять Казгирей тех мальчиков, которые придерживаются уразы?
— Он не отступится, — кричали одни, — он правоверный мусульманин! Он был верховным кадием, он был в Стамбуле.
— И что же с того, что он был верховным кадием, — кричали другие, — теперь Инал вроде как верховный кадий. Казгирей боится его.
Сторонники Казгирея не могли перенести такого безответственного заявления:
— Казгирей никого не боялся и никого не боится, он из Москвы!
Страсти так разгорелись, что удержать их было уже невозможно. В ход пошли кружки. Дутики, или мелкокружечники, бросились бежать кто куда; некоторые спасались под столом. Но Сосруко качнул стол и кого-то зашиб. Послышался плач, визг. Может быть, именно потому, что зачисление Лю в среду большекружечников было не совсем законно, ему досталось больше всех: чья-то не то кружка, не то миска рассекла ему голову, показалась кровь.