А односельчане за столом Кургоко хором славили труды и щедроты хозяина и повторяли, уплетая за обе щеки гедлибжу: [16]
— Это аллах славит твою доброту, Кургоко, видит тебя и хочет вознаградить.
И приятные слова запивались душистой махсымой.
Через год Кургоко и Амина снаряжали младшего сына в Бахчисарай. Казгирею как раз исполнилось шестнадцать лет. В тонком юношеском лице попрежнему угадывались нежные черты матери, а глаза нередко светились мечтой. Да, Казгирей мечтал стать таким ученым человеком, какими были Казаноко или Ногмов и его учитель в Баксане Нури Цагов, к которому Казгирей очень привязался за год учения в духовной школе. От него Казгирей еще больше узнал о славных просветителях кабардинского народа. От него перенял уважение к печатному слову. Новый учитель Казгирея, подобно Ногмову, стремился создать алфавит кабардинской письменности, но не на русской основе, как хотел Ногмов, а на арабской. Нури Цагов считал, что в попытке создать кабардинский алфавит с помощью русских букв и заключалась главная ошибка великого просветителя. Навсегда полюбил Казгирей мечту стать достойным лучших людей Кабарды. С такими чувствами он вернулся из баксанского училища, с этими надеждами собирался в Бахчисарай, надолго оставляя отчий дом.
Казалось, судьба благоприятствует и Нашхо. Желание его тоже осуществлялось: после окончания русской школы Нашхо удалось устроиться учеником-писцом к видному присяжному поверенному во Владикавказе. При этом Кургоко оплачивал не только содержание сына, но и уроки, которые брал Нашхо у студента, готовясь к экзамену на аттестат зрелости и к поступлению в университет.
В дни сборов младшего брата в Бахчисарай Нашхо приехал попрощаться с Казгиреем.
В последний час расставания, когда Амина, безудержно рыдая, не смела прижать сына к сердцу с такой нежностью, с какой хотелось бы ей это сделать, Кургоко, смахивая слезу, достал из сундука старинный кавказский поясок драгоценной чеканки и, важно держа его в обеих руках, сказал:
— Казгирей, твой дед Цац был подпоясан этим поясом, когда вместе с другими знатными людьми Кабарды вел переговоры о судьбе нашего народа с имамом Шамилем и потом с русским князем Барятинским… Сынок, береги свою честь, честь нашего рода, сыновью совесть. Возьми!
Прослезился и юноша.
— Клянусь, отец, — сказал он, принимая драгоценный символ, — клянусь, ты не опустишь глаза, если при тебе произнесут мое имя.
Вот как ответил юноша, и все это слышали.
Провожать собрался весь аул. Начались споры. Одни считали, что в Крыму зимы не бывает — вечная жара. Другие, напротив, утверждали, что от крымских морозов деревья трескаются до сердцевины. Но это не очень пугало славного сохсту. При нем были добротная овчинная шуба и теплые рукавицы. Впервые в жизни Казгирей надел нательное белье. Даже Нашхо, живущий в городе, не носил бязевых рубашек и подштанников. Казгирей и не подозревал до сих пор о такой одежде. На ногах у него красовались сафьяновые чигири, на голове новая каракулевая шапка.
— Аллах отметил тебя разумом, — наставлял отец сына. — Большая дорога предстоит тебе. Пускай же голова твоя, украшенная кабардинской шапкой, не уподобляется дырявому бурдюку, из которого просыпается на дорогу пшено. Ты на виду у аллаха. Помни это. Тебе дан разум для того, чтобы стать наставником мусульман. Не за баранами посылают тебя в далекую горную страну, не за кукурузой, а за редким добром — за знанием, за ученостью. Наполни знанием голову, сердце и душу, но не забывай и того, что первое добро — накормить голодного. Для этого ты и должен иметь кусок. Пустой стол — только доска…
Казгирей старался запомнить каждое слово отца. Он верил: слова его подобны зернам, которые рассыпает путник, продвигаясь по неизведанной тропе, для того чтобы потом по этой примете найти обратный путь… Он обещал отцу не жалеть своих сил для достижения цели, как отец не жалеет сил для него.
И как ни грустно расставание с отцом, матерью, братом, с любимыми местами, воспоминаниями детства, с товарищами, сознание превосходства над ними, вера в свое призвание — стать наставником мусульман — брали верх над горечью предстоящей разлуки. Казгирей повторял:
— Всегда будет аллах в моем сердце, отец! Я забуду, что такое нерадивость и лень. Все книги станут моим достоянием, и не поддамся я вредным соблазнам.
На станцию провожала Казгирея целая кавалькада.
Пассажиры, выглядывая из зеленых вагончиков, с любопытством наблюдали, как долго и слезно прощались на платформе усатые вооруженные горцы с хрупким юношей в новой шапке. Голова юноши, почти мальчика, едва возвышалась над горою узлов и мешков, составлявших его поклажу. Долго стояли обнявшись Казгирей и Нашхо, долго обнимал сына отец, и только мать сдерживала на людях свое горе.