Храм принял её неожиданно мягко, встретив всё тем же гнетущим весом бесконечно высокого потолка, но теперь она оказалась здесь сразу, будто тогда пришлось вскрывать замок, а сегодня у неё был ключ. Вокруг неё стояли они — все, бывшие людьми, бывшие такими же, как она, ставшие частичками её самой, ставшие отражениями её безрассудства. Двое взяли Вайесс за руки, и она почувствовала идущий от безжизненных кистей холод, ответила на него теплом, чёрным жаром Пустоши, и существа посмотрели на неё с каким-то подобием улыбки. Она улыбнулась в ответ и ускорила шаг, стараясь успеть за несущей её серой толпой. Проход дышал ветром, то втягивая его в себя, то выдувая обратно, и, когда Вайесс вдыхала эту смесь из горькости и режущего глаза дыма, ей казалось, что со стен смотрят две пары глаз — пристально, так, будто чего-то требуют, но что именно, она должна додуматься сама. Ей было страшно — впервые за долгое время — проход смыкал и размыкал челюсти, поглощая воздух, а она шла туда, прямо в пасть, которая ещё совсем недавно была недосягаема, а теперь открывалась перед ней, будто бросая вызов её смелости. Ноги увязли в грязи, как только она переступила порог. Каверна оказалась гораздо уже, чем выглядела снаружи, и Вайесс уперлась в стенки, чтобы не утонуть и с трудом волоча ноги, отталкиваясь не то от стен, не то от кусков спрятанного под грязью пола. Её спутники упорно вели её вперёд, будто не замечая препятствий, легко преодолевая самые топкие места и утягивая её вперёд, заслоняя собственными телами от промозглого сквозняка. Впереди замаячил свет, и сердце сжало настолько сильно, что она подумала, наверное, это — то самое, что чувствуют люди перед смертью. Но вместо того, чтобы потянуть её к себе, вытащить из чёрного болота, свет обдал её жаром, красным, как вечернее солнце, жарким, как выдох.
«Дальше иди сама»
Холод отпустил ладони, и алый жар ещё сильнее прошёлся по коже, выталкивая обратно, въедаясь в кладку каверны щупальцами-вспышками огня, но Вайесс уцепилась за него руками, свернула в верёвку и подтянула себя вперёд, наблюдая, как свет съёживается обратно, прячется за темнотой щелей, пропускает за кулисы Храма. Её звало вперёд, звало нечто важное, что она может узнать только там, обязана узнать. Там был её мир, что-то родственное её ощущению — хорошее или плохое — но душа рвалась, требовала, сокрушала преграды, ломала предчувствия ради объективности — своей, личной объективности. Куб встретил её гробовой тишиной — тот самый куб из стеклянного леса, но не чужой, а будто созданный специально для неё, и, казалось, его грани — отражение граней её сознания, точно так же погружённого в бесконечную темноту с жёсткой опорой. Вайесс ступала по ночи, как по полу, и от шагов разлетались искры, выбивая звенящие ритмы об акустику бесконечной комнаты. Куб встретил её касание знакомой мягкостью, родственной связью, обволакивая сначала кисть, потом запястье, и вот уже перекатываясь живыми волнами к другому плечу, словно в попытке создать изваяние по живой основе. И, несмотря на это, касание было приятным, и Вайесс ощущала, как возвращается что-то потерянное, до этого момента спящее, а теперь как можно скорее желавшее занять своё место. Она была всё ещё там, в опустевшей комнате, но белый мир был за её пределами, даже за пределами Храма, и в этот раз этот мир был не Бога, а её собственный — мир, разделённый напополам стеклом. И на другой стороне, касаясь стекла пальцами, стояла её копия — красное изваяние, точно повторившее всё от складок одежды до формы лица. И Красная тоже была она, только немного другая, другая её часть — часть предопределённости, от которой ни убежать, ни отказаться.
— Привет, — улыбнулась Вайесс. Ей казалось, что именно так нужно разговаривать с самой собой, зная, что вы единое целое. Красная улыбнулась в ответ, в точности повторив угловатость щёк и движение губ. — Я знаю, ты — знание.