По стене побежали синие молнии, и огонь расступился и затух, когда Хиллеви перепрыгнула умирающие языки и потянула магию на себя, так сильно, как только могла. Фатум уже был внутри него, и парень разрывался от боли, корчась в агонии и рассыпаясь в пепел. Враг был рядом, но даже здесь Хиллеви не могла его достать, не могла избавиться раз и навсегда от этой живой опухоли, потому что приоритетом было — спасти. Энергия сотнями цепких рук потянулась к ней, постепенно выпуская парня из круговорота страданий, почуяв вместилище посильнее. Она откатилась в метре от Хиллеви, собравшись в кучу и ударив её сплошным потоком силы, рассыпавшей бы обычного человека на части. Хиллеви скомкала её, выпотрошила и выпустила из пальцев, разделив на мельчайшие кусочки и не давая соединиться обратно, разрушив целое на компоненты. Теперь оставалось только надеяться, что аура Фатума, прошедшая через эту мясорубку, рассыпалась так же. Энью осел на землю, сильно ударившись обожжённой головой, и она почувствовала, как гораздо сильнее, чем любая магия, его изнутри разъедает грусть: по почерневшим щекам катились, собирая грязь, слёзы.
Земля по периметру ярко догорала, но уже только догорала, успокоенная исчезнувшим потоком, пока Хиллеви осторожно вешала вырубившегося парня себе на спину. Она ощущала, как ноет разбившийся на осколки разум, и знала, то если сейчас не вернуть его в норму, он потеряет и чувства, и воспоминания — так может этого и хотел Он? Хиллеви направила силу в голову, собирая разбитые осколки, сшивая раскиданные комочки нервов, одновременно от недостатка сил медленно и аккуратно возвращаясь к месту ночёвки. Наконец, всё было готово — неидеально, на скорую руку, но самое главное, что готово. Энью ещё предстояло лечиться, но первая помощь была оказана, а это было на тот момент важнее всего. Вместе со спутником они занесли его в палатку и приложили к обожжённым частям тела пропитанные водой повязки. Магию нельзя было слепо лечить магией — теперь его тело было пустым, и ничем чужеродным заполнять его было никак нельзя, оно при хорошем уходе сможет восстановиться собственными силами. Нужно было всего лишь ждать и надеяться, что Фатум не успел ничего сделать с его рассудком. Повязки надо было менять каждый час — они со временем чернели и начинали пахнуть гнилью, — поэтому Хиллеви постоянно оставалась с парнем, продолжая лечение и понемногу возвращая ему нормальный вид. Энью не двигался и почти не дышал — сейчас его сознание находилось в глубоком сне, и вырывать его резко из такого состояния она не хотела.
Впереди была темнота — одна только темнота, и Энью не то лежал, не то сидел, не то тянул вперёд руки, хватаясь за пустоту. В ней не было ничего: ни его тела, ни цвета, ни чувствительности. Энью думал, что когда умирают, чувствуют холод, но холода не было тоже. Темнота зудила и чесалась, пытаясь избавиться от самой себя, но чтобы исчезла темнота, нужен был свет, а света не было. Она была подкожным нарывом, находясь повсюду и в одной точке одновременно, и это, наверное, было самое мерзкое ощущение, которое может понять человек — опустошённость. Взгляд метался, пытаясь выцепить что-то одно из цельности, но не было видно ни чего-то конкретного, ни даже самих глаз. В какой-то момент — может, прошла вечность, а может, секунда — сквозь темноту потянулись щупальца. Чёрно-бумажные, чернее, чем сама темнота, горевшие огнём, сжигающие всё вокруг, и вдруг стало неимоверно жарко, задрожали связанные нитками стёкла, разлетелись осколки, и Энью потерялся где-то посередине между пустотой и голодом — бесконечной, ненасытной пламенной пастью. А потом появились глаза — глаза цвета полнолуния — серые, как отшлифованный металл и горячие, как расплавленная заря.
Он очнулся резко, как будто из сна его выкинули силой, с одышкой и бегающими глазами, и почему-то лицо Хиллеви, смотрящее на него, было в тот момент самой успокаивающей вещью в целом мире. И всё-таки это была она, та, которую он так долго искал, и которая, судя по всему, и вытащила его из огня. Из огня… Энью задумался, но мысли путались, наталкиваясь на какие-то пробелы в голове и огибая их, пробегая дальше во времени. Он понял — он забыл что-то важное, что-то самое важное из того разговора. Энью напряг память, но от этого только сильнее заболела голова, и Хиллеви просто молча вернула его в лежачее состояние, игнорируя попытки снова сесть. Далеко, за верхушками гор садилось солнце, бросая последние лучи в открытый полог палатки и слепя и так уставшие глаза. Энью попытался повернуться на бок и закрыть лицо руками, попытался вернуться в удобную и мягкую темноту сна, но Хиллеви снова встряхнула его за плечи и повернула обратно на спину. Состояние было отвратительным, ужаснее некуда, всё болело так, что на всё, кроме этого, было наплевать — и на достоинство, и на поведение, и на совесть, и на всё остальное вместе взятое.