Вода стекала по волосам, серыми каплями со звонким хлюпаньем падала в лужи, делая их ещё шире и невзрачнее, медленно стекала по телу, собираясь в ручейки на подбородке и пальцах, обновляясь и делаясь чище с каждым опрокидыванием ведра на закрытые глаза. Руки сильно тянули за клочья волос, снимая накопившуюся пыль и отправляя её на пол. Сквозь просветы в кабинке пробивалось утро, раскрашивая в красно-фиолетовый синяки и ушибы. Особенно неприятно выглядело плечо, и Энью слабо нажал, сразу отпрянув от пробежавшего по телу больного жара — рука нещадно саднила, и он попробовал провернуть её, почувствовав, как напряжённо, еле слышно затрещал хрящик. Его передёрнуло, и он неосознанно вылил немного прохладной воды точечно на место повреждения, аккуратно растирая влагу, как будто от этого боль уходила быстрее. Очень захотелось, чтобы эту боль можно было выдавить, как гнойник, или перерезать комок нервов и насильно отделить от тела, или выкинуть каким-нибудь другим способом, обязательно физически. Боль вообще казалась чем-то физическим — пульсирующим, дышащим, размножающимся маленьким организмом, паразитирующем на кровоподтёке, как та чёрная штука, сидевшая у него в руке. Он сжал кулак, и почему-то пустота вдруг стала особенно гнетущей, словно он потерял частичку себя, когда его сила перешла к Ниму. В любом случае, Энью собирался её забрать вместе с его жизнью.
Снаружи вдруг стало по-дневному шумно, и он быстро вытерся, надевая по очереди штаны, бежевую рубашку и куртку, потом напяливая ботинки, никак не желавшие садиться на ногу. Через полчаса он уже снова был в кабинете Эльмана, всё так же заполненного дымом, но теперь окно было открыто, и свет интересно играл лучами, расцвечивая жёлто-голубыми полосами комнату. Энью не стучал, и начальник поднялся, сначала думая что-то высказать, но потом узнал вчерашнего посетителя. Энью подошёл поближе, и теперь уже сам облокотился на край стола, стараясь выглядеть убедительнее и заглядывая прямо в карие глаза Эльмана. Тот взгляд в итоге всё-таки отвёл.
— У меня есть идея. Я думаю, я знаю, как решить нашу вчерашнюю проблему.
Они снова разложили карту, и Энью начал что-то показывать, проводя линии и ставя отметки светящимися значками, тут же превращающимися в один, похожий на созвездие угловатый рисунок. Глаза Эльмана расширились, потом снова сузились, направившись на карту, бегая от одного места к другому, словно вычерчивая взглядом рисунок заново. Набросок притягивал, удивлял своей простотой и незамысловатостью, но всё же смыслом, жизнями и судьбами людей, будто вырисованных на каждой черте, и всё это постоянно лежало на поверхности, прямо перед глазами, так, что сложно было не заметить, и всё же никто не замечал. Эта мысль ставила в тупик, заставляла делать выбор прямо сейчас, никак не позже, ни на секунду позже, и Эльман его сделал.
— Хорошо, теперь… — он демонстративно положил трубку на стол, — Что ты предлагаешь?
***
Здешние кварталы ничем не отличались от тех, где Энью уже был, разве что узкими улочками, петляющими между стен и затруднявшими обзор. Он сразу сверился с картой района, обозначив пару недочётов — для точности, сейчас это могло очень помочь. За ними с Эльманом шагало ещё пятеро помощников. Шаги терялись в дневной толпе, но отряд старался держаться вместе, как будто разделение означало бы в этом сплошном потоке окончательную дезориентацию. Люди сильно толкались, иногда задевая больные места на руках Энью, из-за чего он часто подавался в сторону, создавая ещё большую сумятицу и обязательно роняя на землю чьи-то вещи. Они шли к самым дальним домам, косо смотревшим на стену на самом отшибе. Где-то здесь, судя по расчетам Энью, должно было произойти последнее похищение. Он долго думал над этим, и в конце концов всё-таки пришёл к выводу, что не может ошибаться. Эльман, похоже, его решимость поддерживал.
Они добрались до места поздно, когда солнце давно перевалило полуденную отметку и начинало стремительно падать вниз, будто брошенное чей-то рукой. Отряд распределился по ближайшим переулкам, занимая самые безлюдные и тенистые места — рядом с мусорными кучами, завалами камня или за задворками понемногу закрывающихся лавок. Переодетые бедняками, торговцами, обывателями, они смешивались с толпой, заставляя себя сесть и больше почти не двигаться, скрывая сам факт своего нахождения в этом месте. Эльман приказывал редко, но если такое случалось, значит, дело действительно важное, а за такое обычно, как минимум, неплохо платили. Это была какая-никакая, но работа, и люди участка знали её хорошо.