— Кто тебя отправил? — слова Эльмана эхом отдавались в углах комнаты, сильно били по ушам. — Как ты вычислил это место?
— Предатель, — прошептал Энью, улыбнувшись. — А я не догадался. Надо было догадаться.
Сила Фатума роилась внутри синим червивым комом, разрасталась шевелящейся злобной массой, требовавшей подпитки. Внутри Энью росла непривычная злоба — на предавшего его товарища, и снова на самого себя за невыполненную просьбу Хилл. В скулу прилетел кулак, и Энью еле сдержал слёзы, сами полившиеся из глаз — не от боли, просто так. Второй подошёл и опрокинул стул на пол. Руки неприятно заломило, и Энью попытался приподняться, но удар ногой под рёбра вернул его в лежачее положение, приказав не рыпаться. Пальцы сами по себе снова попробовали набрать магии, но в этот раз не пришло совсем ничего.
— Ты отвечать будешь? — прорычал второй. Голос у него был повыше и позадиристее, но видно было, что Эльман держится гораздо спокойнее — свет ещё проникал сквозь открытую дверь, так что полностью зрения Энью лишён не был. — Он не говорит!
— Заткнись, — Эльман на жалобу никак не отреагировал, зато на рёбра пришёлся ещё один пинок. — Не скажешь, маг?
— Хм, — Энью нагло приподнял подбородок, насколько это было возможно, стараясь сохранять инфантильный тон. — Нет, не надейся.
— Ненавижу магов! — прогавкал второй, сильно наступая пяткой ботинка на спину где-то пониже плеча. Энью сжал зубы, по телу пробежала дрожь. От эмоций попробовал рвануться, но верёвка впилась только сильнее. Эльман поднял стул и посмотрел ему в глаза.
Энью знал, что не выдержит пытки, и ему было страшно, отчасти от того, что в глазах врага он увидел неподдельную решимость. Он, Энью, дрожал, а Эльман оставался спокойным, будто всё было ему привычно, будто он делал это далеко не в первый раз, а человеческие страдания были для него шуткой. Второй что-то достал из кармана, и когда Эльман закрыл Энью нос, насильно впихнул это в рот вместе с тряпкой. На вкус оно было тягучим и горьким, как кора, а когда касалось кожи, походило на острые специи. Через пару минут по телу разлилась пустота, странно усилившая чувства и сделавшая всё вокруг будто ещё реальнее и красочнее, чем раньше. Эффект был очень схож с крепким алкоголем, но никакой сонливости или упадка сил он не чувствовал, наоборот, его тело полнилось энергией. Но только до тех пор, пока Эльман не обошёл его сзади и по венам не рубанул холод. Что-то склизкое и тёплое потекло по запястьям и ладоням, и Энью сначала даже не понял, что произошло, просто рук словно коснулись несколько кусков льда.
Боль пришла через пару секунд, и Энью подумал, что сейчас потеряет сознание или умрёт, если вообще хоть какая-то мысль могла пробиться сквозь заслон, но то, что находилось в желудке, всё так же держало его на поверхности реальности, не давая падать в небытие. Он закричал, но из горла вырвался только сдавленный хрип, приглушённый кляпом. Эльман вернулся наместо и присел на корточки прямо перед ним, держа в одной руке окровавленный длинный нож, а другой опуская Энью подбородок, чтобы их взгляды встретились.
— Ты умрёшь минут через пятнадцать, плюс-минус, зависит от твоего организма, — сухо выговорил он. — Лучше начать говорить, если хочешь, чтобы мы выпустили тебя из этой комнаты.
— Вы… — пролепетал в ответ Энью, с удивлением обнаружив, что может выговаривать слова, — Вы не дадите мне выйти.
— Зависит от информации, которую ты предоставишь.
Энью тихо затрясся, улыбаясь, из уголка рта потекла слюна. Повторялась та же ситуация, что и в лесу, тогда — беспомощность, одиночество, поражение. Что-то внутри назойливо кричало о том, что он не должен здесь быть, что ему здесь не место, что перед ним всего лишь люди, а людей можно убить, оборвать их ниточки судеб, потому что они — ничто, и не стоят ни гроша. Энью ненавидел этих двоих всем сердцем, ненавидел с самым чёрным, жёлчным, нечеловеческим отвращением. Комок синевы внутри разросся до предела, готовый взорваться в любую секунду, напитав его тело мощью, для этого нужно было всего лишь взрастить эти чувства, дать им разыграться, сделать их частью собственной души, основополагающей частью своей судьбы, и в то же время остатки разума, выедаемые наркотиком, отчаянно сопротивлялись, умоляя прекратить подобные мысли. В один момент всё это смешалось — инстинкт самосохранения, злоба, боль и холод порезанных вен, — оголяя живущий в Энью копошившийся комок, разрывая державшую его иллюзорную плёнку, принимая ледяную, иссиня-чёрную руку Фатума в свою, постепенно отдающую тепло человеческого тела.