Этим он предавал учения наставницы, но сделать уже ничего не мог — против голоса разума теперь стояла и боль душевная, и боль физическая, завладевшие его телом без остатка. Он как бы со стороны наблюдал, как по его глазам, а потом и по всей коже пробегают тёмно-синие всполохи, как затягиваются смертельные раны и скрепляются рёбра, как кровь вытягивается и твердеет, превращаясь во что-то наподобие ткани, наподобие длинных остроконечных рукавов, живыми вспышками пробегающих по всему периметру рук и стремящихся вверх. Энью бесплотным призраком собственного взгляда смотрел, как ширятся от ужаса лица двоих, как летит в его сторону и путается в переплетениях крови нож, как рвётся на части тело до конца невозмутимого Эльмана, разбрасывая ошмётки до самого коридора, как следом за ним за грань смерти отправляется парень-блондин рядом. Тело — его или уже не его — приобрело ненормальную гибкость, просочившись через приоткрытую щеколду двери и снова, скрипя, возвращаясь к человеческой форме. И в этот момент, разум с силой вкинулся обратно в тело, вернулась привычная чувствительность рук, и была это случайность или сила воли, Энью уже не знал. Он только знал, что теперь нужно было завершить то, что он уже начал — окончательно и бесповоротно.
Энью встретил ночную улицу полыханием синего костра, лентами тянущегося из ран. Магия спокойно и свободно полилась в него, накаляя ткань и заполняя лёгкие живостью и приятной прохладой воздуха. Энью чувствовал в себе что-то животное, первобытное, но в то же время — он покрутил руками, поразжимал пальцы и несколько раз подпрыгнул — все ощущения тела к нему вернулись, и не оставалось уже ни намёка на чужой контроль, даже сила, сочившаяся из него, была его собственной — силой, вышедшей из него и должной когда-то в него и вернуться. Ладони десятками языков костра вгрызлись в брусчатку, с утробным рычанием разламывая и круша землю под собой, пока ноги, провалившись через сыпучий грунт, не упёрлись в каменные своды пещеры.
— Так и думал, — прошептал Энью, наблюдая, как зажигаются огни в домах. — Но я пока не знаю время…
В этот момент что-то пришло ему в голову, потому что он вдруг выскочил из ямы и сделал круговое движение руками — что-то на интуитивном уровне, что сам он объяснить не мог, — от его костра вдруг отделились кусочки пламени, окутавшие лаз, и земля вместе с брусчаткой нехотя поползла обратно, занимая свои прежние позиции до тех пор, пока всё окончательно не стало так, как раньше. Когда из домов выбежали первые жители, держа в руках факелы, Энью уже успел скрыться в доме, пройдя к той комнате и полностью спалив тела вместе с кровью, уничтожая любые следы своего пребывания. Вышел он уже как обычный человек, спрятав языки пламени обратно в себя, пока не придёт время. Каждое умение было неосознанным, как будто рефлексом — ответом на окружающий мир и внутреннее состояние, и Энью, доверившись интуиции, направился к центру города, сжимая в кармане бумажку с начерканным на ней размытым адресом.
Каждому своё
Джон Фолкс сидел, привалившись спиной к обломившейся стене. Далеко внизу валялся её кусок, отколотый тяжёлым снарядом: воронка тоже осталась — овальный, растрескавшийся пролом в асфальте, не раскрошивший дорогу только от того, что ещё остались целы держащие её балки. Трасса проходила рядом с серо-коричневым пустырём, наверное, когда-то бывшим парком, и Джон иногда, сидя за укреплениями, пытался представить, как здесь было тогда, в те времена, когда люди ещё копошились в теперь полуразрушенных домах, рассекали по трассам на автомобилях, любовались на деревья. Война уничтожила всё — и людей, и их спокойный мир. Теперь тот же самый мир, окружавший его, был серым, как его форма, серым, как корпус оружия, как затупившееся лезвие ножа. Иногда Джон Фолкс закрывал глаза и представлял, что он не здесь, а где-то далеко, там, где не болит подвёрнутая нога и где не нужно каждый раз подниматься и идти и, самое главное, — туда, где в воздухе витает не пыль каменной крошки, а, например, аромат цветов или запах еды. Джон нетерпеливо вдохнул, представляя, как это могло бы быть, но в нос только снова попала горечь пепла.