***
Улица начинала слабо поигрывать огнями — день, проведённый в замке с учителем на всяких заседаниях и советах, начинал клониться к вечеру. На самом деле, ничего нового они так и не узнали: старики-советники всё так же ратовали против необдуманных военных и политических действий, потрясая кулаками и отъевшимися животами, учитель пытался их переубедить, а Теровин только сидел, скрестив руки, и посматривал то на одну сторону конфликта, то на другую, сощурив глаза и выпятив подбородок. Энью с удовольствием подумал, что единственным плюсом будущей войны станет исчезновение с лица земли этого кабинета вместе почти со всеми его здешними обитателями. Теровин ему импонировал: недостаточно старый, чтобы руководить замком, и достаточно молодой, чтобы принимать взвешенные решения, даже приправленные его собственными заморочками. Он только наблюдал, почти не вмешиваясь в перепалку, изредка давая свои комментарии, которые, кстати, всегда приходились к месту. Это замечал и старик Левард, но их взаимоотношения портила ненависть лорда к таким, как он.
Рядом пронёсся отряд всадников на взмыленных лошадях — человек десять — явные вестники будущих сражений. «Либо подкрепление, либо плохие вести», — подумал Энью, заблаговременно отходя в сторону, чтобы не попасть под копыта. Где-то далеко громко и по-своему тревожно прогремел колокол ратуши, заглушая уличный шум и возню, приглушая тона цветов и звуков, так внезапно заполонивших всё пространство вокруг. Левард сощурил глаза от яркого света одного из фонарей и зевнул, прикрывая рот отворотом плаща, уставший от бесконечных споров и оскорблений. Энью жизнерадостно исследовал лавочки и уличные заведения, заглядывая то в окна, то в двери, примечая всё необычное, но чаще всего не находил ничего, удовлетворяющего его интерес. Место, где остановились на ночь, они узнали не сразу — настолько изменила его вечерняя суматоха: чтобы войти, пришлось протискиваться через толпу донельзя нетрезвых личностей, то и дело ругающихся и отхлёбывающих из своих кружек так резко, что проходящий мимо в этой гуще человек неизменно отхватывал локтём либо этой же кружкой по голове. Конечно, после этого непременно развязывалась драка, делающая эту и без того мерзкую вакханалию сущим адом. Энн поморщилась от запаха алкоголя и поспешила прикрыть нос платком, закашлявшись от накатывавшего зловония. Внутри всё обстояло не лучше: к ещё утром вымытым полам прилипали подошвы ботинок, столы и стулья были заляпаны пивом и остатками еды, кое-где валялись груды обглоданных костей, превращая бывшее уютным заведение в рассадник самых худших человеческих пороков. Энью всеми фибрами чувствовал энергию — ауру громкости и глупости, пронизывающую таверну насквозь, казалось, создающую единый, по частичке собранный с каждого стола, образ язвенно-серой вязкой массы, засасывающей в пьянство и похоть каждого, кто только коснётся пропитанного жиром пола. И именно поэтому такое место было просто идеальным источником местных сплетен и слухов, рассказанных заплетающимися языками на пьяную голову. Они заняли крайний, первый освободившийся столик, как только хозяин, мирно поприветствовавший их улыбкой и поклоном головы, оттащил оттуда парня, теперь безжизненно висевшего у него на руках. Энью, прежде чем сесть, несколько минут смахивал салфеткой грязь со своего стула и участка стола, гневно посматривая на устроившего бардак пьяницу, и только потом заметил, что ни Энн, ни учитель не обратили на это никакого внимания.
***
Рансу Пэй осушил четвёртую кружку и с грохотом опустил её на стол, громко и натужно выдохнув. Он сидел один в самом центре, окружённый снующими слишком быстро, так, что кружилась голова, туда-сюда пьяными и весёлыми лицами. Но к нему уже давно никто не подсаживался, с тех пор, как он чуть не пришиб стулом одного постояльца. Ходили слухи, что старик Рансу не пьянеет, но, конечно, это были просто слова. Сегодня Пэй выглядел совсем неважно: тёмные с проседью волосы совсем растрепались, спадая на лоб и глаза, и он иногда слабым дыханием сдувал их, чтобы осилить очередную порцию, еле двигая руками от похмелья. Когда он закрывал глаза, то чувствовал, как падает во что-то вроде колодца или норы — там было сыро, много земли, он часто задевал руками, пытался схватиться за камни, корни, пожухлые опадающие листья, отливающие жёлтым в свете убегающего где-то высоко верху за горизонт солнца, но каждый раз скатывался всё ниже, срывая кожу, выбивая зубы и ногти, ломая старческие кости. Рядом с ним тянулись в пустоту позади жёлтые от выпитого алкоголя, ребристые линии воспоминаний. Он хватался за них, тащил, кидал обратно в себя, пытался хоть чем-то заполнить разросшуюся, выползающую наружу тёмно-фиолетовую пустоту, но верёвки не поддавались, не рвались, то и дело убегая от него куда-то вбок, а он не могу повернуть головы, выпивая литр за литром не в силах остановиться. Напиток терзал его внутренности, вызывая ещё большие страдания, но Пэю казалось, что прекратись боль — и не станет его, не останется ничего, кроме пыли от его одежды, прилипшей к стулу, как бабочка к паутине. Где-то вдалеке, за пеленой, прикрывшей его зрачки, смеялись, веселились, разговаривали, обсуждали, бранились, ссорились люди — живые люди, не познавшие ни боли, ни страха, ни ненависти, ни смертельной тоски.