«Да я тебя ненавижу, ненавижу больше всего, и я вложу в эту ненависть всё, что у меня осталось, потому что только из-за неё я сейчас иду, только так я, мать твою, жива. И если умру, я умру спокойно, потому что я чувствую их слова на своих губах, я попрощалась, и это ещё одно, в чём я тебя превосхожу — ты не можешь ни умереть, ни попрощаться — тебе попросту не с кем, изгой. Я ненавижу тебя за то, что ты каждый день возвращаешь меня в эту боль, в это отчаяние, и ненавижу себя за то, что я стремлюсь сюда вернуться. Да, я хочу»
«Я и есть кара за мои грехи. И моя ненависть к тебе — она для меня самой, для всего дерьма, которое во мне скопилось. Всё, что я видела — иллюзия. Не иллюзия только я сама, я и правда ошибка. Но ошибки — часть жизни, и если не понимать даже этого, вряд ли можно понять жизнь. По-настоящему, я… Нет, я не считаю тебя… Ты показал мне что-то за гранью, но грань для меня закрыта. Я сама её закрыла и теперь не знаю, как открыть — пыталась сама, пыталась с помощью — и не вышло. Может, ты тоже этого хочешь? Может, там правда что-то важное и я наконец-то пойму, что я не пустое место?»
«Я не могу стать кем-то вроде Макри, я — это я. Слышала, раньше существовала какая-то религия на целый мир, когда он был ещё целый — не твоя? Может, миссия Бога — сделать из средоточия ошибок что-то дельное? В чём смысл? Я должна сама пройти этот путь? Ты не отвечаешь, значит, наверное, так. Тогда я пройду его, я выиграю, я буду каждый раз возвращаться к жизни, осознавать, что жива. Буду настоящей, как ты просишь…»
«Я хочу… научиться…»
***
Тени бродили по пустоте в поисках привычной сети улиц и площадей, бились о несуществующие стены, заходили за невидимые углы и двери. Их больше не было, как и города, где они жили — их тянула туда всего лишь та родственная связь, что многие называют «домом». Тени заплетались, подкашивались, словно пьяные, сбивались с пути и скатывались с барханов, рвались на тени поменьше и снова расходились в стороны, встречая друг друга только чтобы зацепиться, как магниты, серыми клочьями плащей, оторвать куски и смешаться, становясь единым целым из хаоса невзрачных частей. Пустошь уничтожила их, и они стали частью Пустоши — марионетками, которые раньше были людьми. Время от времени они заговаривали, перенося ветром не то слова, не то шелест бумаги, рассказывая безответному миру самые страшные тайны и неисполненные мечты — чужие и свои, на которые не осмелились во время жизни. Нет, они всё ещё были здесь, взаимодействовали, общались, но уже не так, как будто то, что разрушило город, разрушило и их, сломало, попортило грязью и ржавчиной на пепельной одежде, связанной из растекающихся, падающих в песок отрывков воспоминаний.
Вайесс пробиралась по завалам, держась за протекающую, перевязанную всеми оставшимися бинтами рану. Она отказывалась умирать — отказывалась отчаянно, самоотверженно, бесстрастно, и может из-за этого, а может, и по благословению Бога, она продолжала шагать, напарываясь на обломки и падая, цепляясь пальцами, из которых от напряжения чуть ли не вылезали кости, за обломки и осыпавшиеся блоки. Каждый из них был ступенькой, в лестнице, по которой она поднималась к верху, к солнцу, не отгороженному стенами из песка. Постепенно становилось всё темнее, и теперь она уже падала то ли из-за того, что глаза уже не видели, то ли им уже нечего было видеть. Стена из песка словно накренилась волной, погребая под себя изменившиеся бедные кварталы, тонувшие под слоем надвигавшегося забытья. Когда дома изменились, превратившись из металла в пластик, из скованных железом камней в сплетённые из хрупких стеблей ржавчины крыши и стены, теней стало гораздо больше. Они выглядывали из окон пустых пыльных окон пустыми глазами, смотрели из-за подворотен, зацепившись размазанными руками за углы и спадая чёрными каплями на дорогу, вились в воздухе и на крышах домов, бесясь и танцуя последними движениями. Иногда они умирали, зацепившись за провода или схватившись за несуществующее горло, издавая при падении хлюпающий звук и расплываясь чернильной вязкой кровью. Вайесс пару раз наступила на них — «тела» превращались в желе, прилипали к ботинкам, как жвачка, но откатывались обратно, стоило отойти подальше от дымящегося трупа.
В глазах всё перемешивалось. Иногда она замечала цвета, иногда — просто чёрно-белое смешение, а иногда только стук биения сердца. В городе уже было тихо, но слух не улавливал ни единого звука или шороха, словно всё вокруг, кроме её тела, мерно двигающегося в такт ударам, перестало существовать. Как в замедленной съёмке пролетали кадры — шаг, шаг, шаг… Что-то внутри медленно проговаривало какие-то имена, двигая одними губами, пока она обнаруживала себя идущей то здесь, то уже дальше, отключая все функции кроме ходьбы и просто выпадая из реальности, прежде чем снова прийти в себя и продолжить. Впереди лежали те озёра, о которых она рассказывала Макри — девственно чистые, сверкающие воды. Город расплывался, становился оазисом из прохлады и свежести, вода выплёскивалась из берегов, заливая песчаный берег, но этот песок она видела впервые — жёлтый, сыпучий и тёплый. Он засыпался в порванные по бокам ботинки, и Вайесс пошевелила пальцами, разгоняя жар по ступням. Тени уже не были похожи на людей — они выворачивались наизнанку, мешались со своими плащами, превращаясь во что-то мохнатое, шипастое и многолапое. Чёрные шершни плели из остатков домов ульи, сжимая и скручивая материалы, а потом залезали туда и умирали, превращаясь в живительную влагу, стекавшую в озеро. Пустошь создавала их из себя, даря жизнь, как дарит её мать, любящая даже ещё не разумных детей до безумия. Кладбище и то, что лежало в нём, смешалось смерчем с тенями, смешалось с центром природы, становясь послушным блоком в бесконечном небоскрёбе круговорота пустоты и всего, что её наполняет. Ульи манили прозрачностью, свисая с каждого балкона в поле зрения, звали, просили, умоляли только попробовать, только раз оценить их старания, их помощь. Она чувствовала, как трётся о песок пожухлая стёртая до крови кожа, мешающаяся с песком, и даже если не чувствовать боль… Она принимала предложение, брала в свою сотни протянутых, высекающих чёрные искры из воздуха рук, из последних сил сжимала их в благодарности и непокорности судьбе.