— Раз это всё было испытанием, как я справилась?
Два сражения
Ночные тени каждый раз приходили словно из ниоткуда, вылезали пылью щелей и прорех в полу, пробирались под простыни, укрывали холодными сквозняками. Казалось, что там, в темноте углов, в складках одеяла и осыпавшегося потолка, в задержках дыхания и бессознательном движении рук и глаз дремлет что-то ненастоящее, притягивающее и внушающее ужас. Это были кошмары — обычные посетители тех, в чьей жизни навсегда исчезло слово «порядок», но для Энью они были необычными. Отголоски магии, возникающие не то от его собственной энергии, не то от колебаний вокруг — невидимые, но, в отличие от порождений ночи, живые — существа с собственной волей, созданные прихотями переплетений силы. То, что нельзя вообразить, жило и множилось наркотиком в глубинах подсознания, принося с собой мертвенно белую стужу, сводящую конечности терновником ненавистного удовольствия, заставляющего рвать кожу на запястьях и вгрызаться в подушку, смягчая поток неконтролируемых ощущений.
Не спать было ещё хуже — пару ночей было можно продержаться, но потом шли галлюцинации — и от них, в отличие от кошмаров, уже никак не избавиться без вмешательства. Поэтому он никогда не путешествовал один, поэтому за учеником всегда присматривает учитель. Мир никогда не давал ничего без платы, не покровительствовал и не помогал, но жестоко наказывал за просчёты и бездумные игры. Магия не была игрой, и Энью на собственном опыте знал, как опасно тягаться в силе с тем, что сильнее самой твёрдой воли.
Она приходила в самое тёмное время, когда шторы закрывали звёзды, а сны — изредка обычные, но чаще порченные — закрывали глаза, путаясь туманом под пальцами свисающей до пола руки. Энью не смотрел, только ощущал, что она одета во что-то белое, такое же, как дневной свет, только слишком материальное и скомканное, слишком яркое для окутавшей его пелены темноты, юрко прятавшейся за мебелью и досками с каждым новым лёгким и твёрдым шагом. Эти движения — они были вымерены до сантиметра сотнями раз, сотнями одинаково ужасных, непереносимых, сводящих с ума часов, тысячами касаний сухого дерева босыми огрубевшими пятками. И для Энью, и для неё это стало ритуалом, негласным правилом которого было забывать каждую ночь, проведённую вместе, как часть рутины, как самое обычное дело. Это была необходимость, правило выживания, в конце концов, обязанность. Но и для него, и для Энн, он знал, на самом деле всё было не так просто, и каждый раз, когда их руки смыкались в замок за спинами друг друга, каждый раз, когда тёплое дыхание обдавало лица, прогоняя холод круговоротом огненного, человеческого тепла тел и обычных объятий, что-то в них менялось, что-то, заставляющее не думать ни о чём, кроме взаимности, когда сны и мысли переплетались в единый клубок из силы и спокойствия, когда желание оберегать, подхлёстываемое уходящим наркотиком, занимало всё свободное пространство.
Она уходила под самый восход, всё так же неслышно ступая лёгкой походкой по поскрипывающим половицам, сменяя, как инструмент, тепло крови на солнечный свет, но даже не видя друг друга, изо дня в день они понимали, что следующей ночью всё будет так же, и это приносило какое-то по-своему странное счастье, больше похожее на ребячий восторг. Это стало просто привычкой, одной их тех, от которых не хочется отвыкать.
***
Энью прикрывал ладонью глаза, понемногу привыкая к режущему их свету и сбрасывая с себя одеяло вместе с остатками ночных кошмаров. Он снова был один — нет, это не тяготило его, просто отдача от тела утром всегда была необычно малой: руки и ноги ещё несколько минут слишком плохо его слушались, но всё сразу же проходило после того, как холодная вода промывала глаза. Наверное, потому что, вопреки всему, он решил ничего не забывать: его чувства — настоящие чувства — не были следствием обычного ритуала.
Обычно за завтраком они никогда не встречались взглядами, словно ничего между ними нет, и не было, словно то, через что они прошли — всего лишь наваждение, морок, от которого нужно избавиться, но в этот раз, уплетая за обе щёки необычно вкусную яичницу, Энн рассмеялась, наблюдая, как он пытается запихнуть в рот несколько кусков одновременно. Это и правда выглядело смешно, но на самом деле смотрелось как нарушение всех правил, которые они для себя поставили, взлом всех запретов, и, похоже, только сейчас они смогли понять, как сильно это их сковывало. Энью улыбнулся в ответ — если бы сейчас он этого не сделал, это означало бы, что им снова придётся замкнуться в себе, снова ограничиться пустыми словами и пустыми поступками, а сейчас, когда они так далеко зашли, преодолев невидимую стену устоев, он не мог этого допустить. Энн была ярким светом, и её смех разлетался по комнате звонкой игрой утренних лучей, разделяя радость со всем миром и с людьми вокруг.