— А куда ты идешь?
— Блэр Хоппер делает доклад «Мир Генри Джеймса» в Макгиллском университете, он не забывает о нас и поэтому прислал два билета.
— А ты, папа? Неужели тоже пойдешь?
— Нет, он, разумеется, не пойдет. Майкл, может, ты со мной сходишь?
— Папа сказал, что берет меня с собой на хоккей.
— Я схожу, — говорит Савл.
— Во! Здорово! — притворно радуется Кейт. — Наконец-то побуду дома одна.
— Конечно, тебя бросают одну, — встреваю я, — потому что никто тебя не любит. Мириам, я буду ждать вас с Блэром в «Морском баре», выпьем — и домой.
— Может, прямо сейчас начнешь?
— Наверняка у них найдется и травяной чай. Или как минимум минералка.
— Барни, ты же его не любишь. И он это знает. Я одна приду в «Морской бар».
— Вот это правильно.
7
Задним-то умом я крепок (не знаю только, дар это или проклятие), поэтому теперь понимаю, что Блэр за Мириам начал волочиться с первого дня, как увидел ее. Осуждать мужчину за это я не вправе. Наоборот, всю вину я возлагаю на себя — недооценил противника. Мерзавец, но надо отдать ему должное — годами выскакивал, как чертик из коробочки, втирался в нашу семью, подрывал ее подобно сухой гнили, поселившейся в балках дома, построенного на века. Когда дети были еще малы и с ними было хлопотно, мы как-то раз проездом оказались в Торонто — по дороге к друзьям на озеро Гурон, — так Блэр пришел к нам в гостиницу со скромненьким букетиком фрезий для Мириам и бутылкой «макаллана» для меня. Предложил сводить детей в Музей науки, чтобы мы с Мириам могли вечерок отдохнуть. Майк, Савл и Кейт возвратились в гостиницу, увешанные игрушками. Конечно же образовательными, а не милитаристскими водяными пистолетами или пистонными ружьями, которыми пользовался я, чтобы изображать с ними ковбоев и индейцев и устраивать всякие прочие расистские игры: «Бабах, бабах! Вот вам за то, что снимали скальпы с ни в чем не повинных еврейских вдов и сирот, вместо того чтобы готовить уроки!»
Когда Майкл в год окончания школы победил на математической олимпиаде, от «дядюшки» Блэра пришло поздравительное письмо и экземпляр сборника эссе о канадских писателях под его редакцией. Я читал эту его книжку с нарастающим раздражением, потому что, по правде говоря, она была не так уж плоха.
Когда мы вновь оказались в Торонто, на сей раз без детей, Мириам вдруг спрашивает:
— Днем ты конечно же будешь занят?
— Да, с «Троими амигос», увы.
— Блэр предложил сходить со мной на вернисаж в галерею Айзекса.
Помню, в тот раз я рассказал ей про то, как встретил Дадди Кравица в галерее на Пятьдесят седьмой стрит в Нью-Йорке. Дадди, занимавшийся тогда обустройством своего особняка в Вестмаунте, показал на три заинтересовавшие его картины и сел поговорить с женоподобным, одышливым владельцем.
— Сколько будет стоить, если я освобожу вас от всех трех сразу? — спросил он.
— В сумме это будет тридцать пять тысяч долларов.
Дадди подмигнул мне, отстегнул свой «ролекс», положил часы перед собой на обтянутую кожей крышку стола и говорит:
— Я готов выписать вам чек на двадцать пять тысяч, но мое предложение действует только три минуты.
— Вы шутите?
— Две минуты и сорок пять секунд.
После томительно долгой паузы владелец говорит:
— Я могу спуститься до тридцати тысяч долларов.
Дадди получил эти картины за двадцать пять тысяч, причем они ударили по рукам, когда до срока оставалось меньше минуты, после чего Дадди пригласил меня в свой люкс в «Алгонкине» это дело обмыть.
— Рива пошла делать укладку к Видалу Сассуну. Потом мы с ней идем в «Сарди», а потом на мюзикл «Оливер». Места забронированы. А насчет Освальда — если хочешь мое мнение, так он просто козел отпущения. Этот Джек Руби из одной с ним шайки, ты ж понимаешь.
Мы опустошили тогда восемь мерзавчиков виски из его мини-бара, после чего Дадди принес полный чайник, который прятал под раковиной в ванной, выстроил все пустые бутылочки на столе, вновь их наполнил и, закупорив, поставил на место в бар.
— Ну что, я молодец? — победно ухмыльнулся он.