И Мазин передал в общих чертах то, что узнал от Лили.
Афанасьич помолчал на своем конце провода, потом произнес:
— Не нашли ее.
— Иначе б я тебя не беспокоил. Но мне и малые крохи, если в памяти застряли, пригодиться могут.
— У меня ничего не застряло, а вот у одного парня… Ты Пушкаря помнишь?
— Пушкарь? Погоди…
Фамилия показалась знакомой, но давно не звучавшей.
— Кажется, сотрудник был… молодой.
— Да, лейтенант. Он этим делом занимался.
— И такое помнишь, Афанасьич? Ну и память!
Николай Афанасьевич на лесть не откликнулся. Не из скромности. Помнить собственного племянника он большой заслугой не считал.
— Если он тебе может пригодиться, дам адрес…
Выходя из кабинета, Игорь Николаевич думал о деле и не собирался «отоваривать» заказ Бориса в подвальчике. Но конец дня сложился иначе. Пашков, как и обещал, ждал на вахте. Фартук он снял, метлу убрал, и Мазин даже усомнился, а он ли это подметал двор? Но Александр Дмитриевич тут же рассеял сомнения.
— Не побрезгуете скромным мастером чистоты?
— Шутите? Я и сам социальный статус понизил…
— Зачем же так? Частные сыщики литературой возвеличены, а официальная полиция высмеяна. Так что форму на славу обменяли.
— А вы на достаток?
— Мне менять уже нечего было. Я в прямом выигрыше. Только приобрел. Между прочим, кроме шуток. Хотите докажу, как аксиому?
— Кто же аксиомы доказывает?
— Это в математике. А в жизни постоянно приходится доказывать, что ты не верблюд. Спустимся в подвальчик?
Мазин понял, что аксиома в данном случае нуждается в доказательстве, и отказывать Александру Дмитриевичу не следует.
— Пойдемте, у меня там маленький кредит, кстати.
— Ну, это я вас приглашаю…
Никогда раньше Александр Дмитриевич не предполагал и не поверил бы человеку, который стал бы утверждать, что от попытки самоубийства до душевной гармонии, как от великого до смешного, возможны считанные дни. Но сегодня он попробовал иную веру — наблюдателя Заключительного Момента, как он это назвал.
Взял он, правда, метлу в руки первый раз с чувством вынужденной самоиронии. Двор был запущен, повсюду валялись неубранные прошлогодние листья, день был унылый, пасмурный. Начать он решил с дорожек. Их было две, по обе стороны замусоренного цветничка. Взялся с левой. «Ну, с Богом, бывший интеллектуал. В метле обретешь ты право свое».
Пройдясь от ограды до ступенек, Александр Дмитриевич почувствовал некоторую усталость, но дорожка стала чистой, и это особенно бросалось в глаза по сравнению с другой, параллельной. Испытывая удовлетворение, он оперся на метлу и постоял, разглядывая плоды труда своего.
— Слушайте, вы новый дворник?
— Да, я дворник, — произнес Александр Дмитриевич громко.
— Чудненько! Ведь мне тут еще мести приходилось. А сейчас ни один листик к туфлям не прилип.
Девушка оглядела ноги.
— А вы непривычный? Устали?
— Да нет… Проголодался немного.
— Пошли в кафе.
— Кафе мне не по карману. Еще не заработал.
— А… — протянула она и скрылась в подвальчике.
Пройдя вторую аллейку, Пашков прошел в свою крошечную подсобку: кран над раковиной, столик, тумбочка, ведро в тумбочке, табурет, — нашел обмылок под краном, взялся мыть руки. В тонкую дверь стукнули.
— Перекуси, дворник, — перешла она на «ты». Вошла и поставила на стол тарелку с жареной картошкой.
— Не нужно, — запротестовал он слабо.
— Брось ты, мужик, шеф не обеднеет. Стакан есть у тебя?
Из внутреннего кармана куртки она достала бутылку, внутри немного плескалось.
— Зачем вы это?
— Разве непьющий?
— Почему? Но стакана нету.
— Из горла. Вот так!
Булькнуло. Пальцами она подхватила пару ломтиков картошки, ловко бросила в рот и протянула бутылку.
— Действуй, мужик. Как тебя звать-то?
Он заколебался.
— Александр…
— Хватит. Давай без отчества. Саша будешь. А я Настя. Тут в кафешке вроде официантка, ну и на кухне помогаю на полставки. Короче, кручусь. Так что давай за знакомство.
Она дождалась, пока он выпил, забрала бутылку и исчезла быстро, как и пришла.
Александр Дмитриевич жевал картошку в некотором раздумье.
«Вот и опростился… Посудомойка по отчеству не признала, зато пожалела… за хозяйский счет. Ну и что из этого? Пора наконец определиться, покончить с претензиями. На что? Что ты, собственно, хочешь от жизни, от людей? Разве ты ничему не научился, когда тебя пытали, как узника в средневековом застенке, а рядом за окном солнце рвалось сквозь листья, детские голоса во дворе звенели, жужжала пчела… Разве этого мало, чтобы отбросить иллюзии, понять, в каком мире живешь, случайно и временно, и нет смысла его переоценивать, биться о стекло, как та пчела? А всего вчера разве не собирался ты покинуть этот мир, но испугался. Не зря ли?»