— Что ж Артур? — поинтересовался Саша с некоторым любопытством.
— Обиделся, оскорбил. Говорит: «А как же ты со своим негром трахалась, в противогазе?» — «Нет, — говорю, — негр мраморный бассейн имел и французским дезодорантом пользовался…» Короче, не вызрел у нас контакт.
— А твой восточный муж в самом деле богатый был?
Настя посуровела.
— Был, но воспоминания сейчас не по делу. Про Артура расскажи, — перешла она снова на «ты».
Пашков рассказал, что знал. Настя слегка разочаровалась.
— Жаль, что они не тут стреляли. Вот картина была бы!
— Этого еще не хватало, — отозвался Пашков недовольно, отвечая собственным мыслям, но Настя его поняла прямолинейно.
— Испугался, что тебя подстрелят? Неужели ты смерти боишься?
Он вспомнил едва заметное шипение газа, вырывающегося из горелки, и ответил серьезно:
— Умирать страшно.
— А вот в газете писали про американскую актрису, которая двенадцать раз самоубийством кончала.
— А Марк Твен сорок раз курить бросал.
— Шутишь? А я точно говорю. Это мамаша актрисы, что в «Кабаре» играла. Я ее понимаю. Жизнь такая паскудная бывает.
— Да, вам с Артуром Измайловичем не сойтись, конечно.
— Ничего, у него единомышленница есть.
— И о такой знаешь?
— Секрет маленький. Марина, Дергачева жена. По-моему, это все знают.
— И Лиля?
— Лилька теленок. Все по маминой сиське тоскует. Она последняя узнает. А кто же все-таки в Артура палил? Вот жалко, промазали.
— Жестокая ты!
— Я? Нет, я добрая, глупая, знаю, что ни мужа хорошего мне не найти по любви, ни богача заарканить надолго. Ума не хватит. Я даже тебя совратить не могу.
— Меня-то? Старика?
— Старик? А что ж ты на мои ноги пялишься? Стесняешься, а сам пялишься жуликовато.
Пашков покраснел.
— Уж больно ты их рекламируешь.
— Я доброкачественный товар предлагаю.
— Да уж бесспорно. Только на такой товар у меня денег не хватит.
Настя покачала ногой.
— Поторгуемся? Могу и уступить.
Александр Дмитриевич вздохнул, вспомнил Дарью и поиски клада. Казалось, совсем недавно все это было: и золотой мираж, и реальность юного тела, а теперь будто за тысячи километров отодвинулось, в другом измерении осталось, и никогда не повторится, и до боли стало жаль тех лет жизни, которые он сам списал уже и покинул, как покидают навсегда старую пустую квартиру, оставляя голые стены, но стоит оглянуться на пороге, и комната покажется пусть маленькой и бедной, но своей, в ней было то, что принадлежало тебе и только твоей душой пережито. Нет! Открой глаза. Не нужно воспоминаний, даже лучших. Стены голые, душа упакована для переезда. Куда? В эту «сторожку» или в другой мир? Хотя никто не знает, что это за мир, и существует ли он вообще…
— Спасибо.
Она поняла его, но спросила с усмешкой:
— Спасибо «да», или спасибо «нет»?
— Ушел мой поезд, Настя. А пялюсь по-стариковски, как старцы на Сусанну.
— Какую Сусанну?
— Это из Библии.
— Я туда заглядывала, модно ведь сейчас, но не поняла толком, а прикидываться неохота, это уж Маринины дела.
— Тоже верующая?
— Я как же? На праздниках в соборе со свечкой стоит.
— Теперь начальство по должности в церкви ходит.
— А к Артуру по любви.
Настя смотрела, широко улыбаясь.
— Все-то ты знаешь, — снова усомнился Александр Дмитриевич.
— Чего уж тут знать! Засекла я их, дверь в кабинет запереть забыли, спешили, видно, приспичило. Интересная картина, между прочим. Но мог бы он к своей афишке добавить — «высококвалифицированный партнер орального секса». Вот бы клиентуры добавилось. Смех! Как вспомню… Она сверху него халат накинула, а сама трясет задницей от удовольствия. Прямо страус, что голову прячет.
— Замолчи, Настя. Я ведь в самом деле пожилой человек, а ты мне такие пошлости рассказываешь.
— Подумаешь, пошлости. Этим теперь и школьников не удивишь.
— А… Ты, значит, решила, что старый, что малый?
— Брось, старик! Не хочешь женщине удовольствие доставить, скажи честно.
И она расхохоталась так, что понять нельзя было, где кончается шутка. К счастью, со двора кто-то крикнул:
— Настасья! Ты где? Иди в кафе поскорее. Иностранцы приехали!
— Что б вы сгорели! — сказала она с досадой.
Но Александр Дмитриевич вздохнул с облегчением. Настасьины откровенности начали понемногу возбуждать его, а это была еще одна волна, что поднималась на борт ковчега, и становилось нелегко от мысли, что никаких бортов вообще нет, а есть лишь беззащитный плот, ничем не огражденный от вихрей и страстей.