Он захлопнул дверь в сторожку и вышел во двор. Погода стояла ненормальная, как и вся вокруг текущая жизнь. Было жарко, листья на деревьях желтели, шуршали под порывами ветра и вызывали уныние. Хотелось освежающего дождя, но впереди были дожди неизбежные, когда быстро замечтаешь о тепле и солнце.
В воротах появился Мазин, вытирая носовым платком пот со лба.
— Отдежурил, Саша?
— Нет, вышел подышать, а дышать нечем.
— Хорошо бы сейчас молодого холодного винца.
— Могу предложить теплую водку.
— Это противопоказано. В некотором смысле я при исполнении…
— Где же исполняли?
По стечению обстоятельств Мазин возвращался из департамента культуры.
— Имел аудиенцию у руководящей дамы Марины Михайловны Дергачевой.
Александр Дмитриевич глянул чуть усмехнувшись, сопоставив мазинский титул с информацией, только что полученной от Насти, и спросил:
— Какое она на вас впечатление произвела?
— Да как вам сказать, бытовало такое слово — «бабец».
Так кратко суммировал он целый ряд впечатлений, полученных в здании, где на красной кирпичной стене вывеска «управление» сменилась не так давно на модную «департамент», что, впрочем, было точнее, ибо «управление культурой» звучало, в сущности, нелепо, а департамент означал всего лишь подразделение административного аппарата. Мазин, впрочем, не обольстился очередной приметой новой жизни. Будучи генетическим консерватором, он всю жизнь относился к властям одинаково, за многие годы свыкнувшись с тем, что судьбы страны, сограждан и его собственная определяются волей немногих людей, а не того трудящегося большинства, что именуется народом. Его только всегда смущала самоуверенность начальствующих властолюбцев, присвоивших помимо власти еще и «ум, честь и совесть» целой эпохи.
«Неужели эпохи?» — думал он, не делясь, впрочем, сомнениями с ближними, ибо по роду службы лучше других знал, как быстро недостаточно потаенные мысли достигают ушей, для них не предназначавшихся. Но вот эпоха кончилась. Однако власти предержащие этого вроде бы и не заметили, а отнеслись к историческому катаклизму как к очередной кампании по обновлению наглядной агитации, то есть замене вывесок, лозунгов и политической символики. Укрывшись, как и прежде, за двойными дверьми-тамбурами кабинетов, они самоуверенно продолжали если уже не вдохновлять, то убежденно руководить не доросшим до новых идей народом, которому демократично разъясняли, что спасение утопающих в цивилизованном мире — дело рук самих утопающих.
Дух незыблемости царил и в приемной Марины Михайловны, где много лет назад довелось уже Мазину побывать, расследуя обстоятельства смерти Татьяны Гусевой, у тогдашнего начальника Алексея Савельевича Мухина.
Строго одетая, не первой молодости секретарша, очевидно прожившая в предбанниках власти не один десяток лет, окинула Мазина оценивающим охранительным взглядом и, сверив его документ с записью в служебном блокноте, пригласили подождать несколько минут.
Мазин присел. И не удержался, спросил:
— Простите, вы давно в этой системе трудитесь?
— Порядочно, — ответила она осторожно.
— Мухина Алексея Савельевича не помните случайно?
Секретарша погрустнела.
— Как же!.. От нас-то он давно ушел, сердечко хандрило, а хоронили недавно. Хороший был человек. Вы его тоже знали?
«Как, однако, смерть повышает оценки! При жизни всего лишь «неплохим мужиком» считался», — подумал Мазин, но от воспоминаний уклонился, благо пригласили в кабинет.
Марина Михайловна, как и ее контора, тоже демонстрировала новый стиль. Была она заметно моложе своей помощницы, находилась в отличной форме, поддерживаемой, судя по упаковке «Герболайфа» на журнальном столике, не без активных усилий, держалась уверенно, доброжелательно и раскованно. Улыбнувшись Мазину и указав жестом на стул напротив, она безо всякого руководящего превосходства в голосе продолжала телефонный разговор, начатый до прихода Игоря Николаевича.
— Ну, Василий Прокофьевич, дорогой вы мой человечек, ну, зачем нам немецкая народная музыка? Как мы свой-то народ на нее завлечем? Молодым погорячее нужно, погорячее. Какое нынче тысячелетие на дворе? Вот-вот… А я о чем говорю? Пусть немцы хэви-метал везут, да потяжелее. Вот тогда молодежь твой дворец и разнесет. А на развалинах денежки свои оставит, подкормит нашу худосочную культуру. Правильно я говорю? А я всегда правильно говорю! Учти и действуй!