Увы, жизнь давно научила Мазина, что за автобиографией обычно скрывается и неописанная на бумаге действительность, та, которую человек не спешит доверить папке кадровика, и оба варианта — собственной рукой начертанный по запросу и зафиксированный в памяти, пережитой, а иногда и такой, что сам бы из памяти вычеркнул, да невозможно, — оба эти варианта редко можно совместить и состыковать без сучка и задоринки.
В общем, Мазин ушел от Марины, если и не нацеленный на какие-то, пусть смутно просматривающиеся разоблачения, но и без того успокоительного ощущения, что здесь, как говорят саперы, все проверено и мин нет. Он нуждался в объективном подтверждении всего, что слышал.
Глава 10
— Бабец, — сказал Мазин Пашкову о Марине, не ожидая встречных комментариев, а мог бы кое-что узнать и получить, например, из рассказа Насти, который ставил очень жирную точку в предположениях о связи целителя с Мариной. Да и сообщение о том, что Дергачев проспал покушение в холле позади Сашиной каморки, и, следовательно, никак в качестве ревнивого мужа стрелять в Артура возле его дома не мог, могло послужить серьезной информацией к размышлению. Все это были сведения не решающие, но для человека, умевшего ценить второстепенное, каким был Мазин, оказались бы весьма полезными.
Ничего этого Пашков ему не сказал. У Александра Дмитриевича резко испортилось настроение. Волны, качнувшие ковчег, в котором ему мнилось надежное убежище, казались теперь не только опасными, но и грязными, и хотя Пашков меньше всего ощущал себя моралистом, разнузданность сексуальной революции не возбуждала, а подавляла его. Когда-то, совсем недавно, Александра Дмитриевича шокировало поведение Дарьи, но теперь он вспоминал ее поступки как непосредственный порыв человеческих чувств, не идущих ни в какое сравнение с жадным удовлетворением похоти под докторским халатом.
Представить себе подобного «страуса», как выразилась Настя со смехом, с таким же юмором он не мог, он чувствовал, что и сам замажется, смакуя эту историю. А что касается ночевки в доме пьяного художника, то втягивать его даже косвенно в криминальную историю Александр Дмитриевич счел несправедливым, по мнению Пашкова, тому и так приходилось расхлебывать прокисшую, с запашком, семейную кашу.
— Бабец? — переспросил Пашков. — Да, женщина современная, на все время находит.
И этим ограничился. Ему хотелось читать что-то умное, чистое и еще хотелось выпить.
Мазин понял, что Александр Дмитриевич не склонен к беседе, и отметил это про себя, зная его как человека словоохотливого.
«Что-то его тут колебнуло. Не стоит сейчас допытываться. Если для меня интересное, узнаю…»
— Вы в задумчивости, Саша? Ну, не буду бестактным, пойду посижу в своем офисе, как Юра с отцом мою комнату называют…
Поднялся он к себе вовремя, не успел сделать в блокноте необходимых заметок, как в дверь постучали.
— Входите! — крикнул Игорь Николаевич, недовольный, что его отрывают отдела, но, увидев вошедшего, улыбнулся. «Этот парень отнимать время не придет».
— Входи, Андрей! — пригласил он другим уже тоном, поднимаясь из-за стола навстречу гостю. Пушкарь тоже улыбнулся, откликаясь на улыбку Мазина, но собственное состояние духа было у него заметно невеселым.
— Не помешал, Игорь Николаевич?
— Что ты! С чем пришел?
— Как сказать. Я, конечно, помню, что вы предполагали со мной повидаться, но причина непосредственная другая.
Он положил на край стола чемоданчик-«дипломат», поднял крышку и достал оттуда старую солдатскую алюминиевую фляжку.
— Стеклотара найдется, товарищ начальник?
— По какому случаю?
— Печальному. Дед мой отошел в лучший, как говорят, мир. Не знаю, для всех ли там лучше, но для деда, думаю, надежда есть. В этом мире он натерпелся. Такое переживать пришлось, что хоть драму, хоть трагедию, да еще и детектив писать можно. Ну да ладно, сейчас не время, а когда-нибудь расскажу, затащу вас к себе и расскажу, сколько русский человек пережить может. А пока помянуть полагается, а потом и к делу, хотя открытий я не привез…