— Эка, хватил, или, как там у Гоголя…
Предположения Пушкаря как бы поддразнивали его, упрекали, что он, прожив годы и накопив опыт, в котором, как жилы в богатой породе, переплелись всевозможнейшие ситуации, теперь не жилу искал, а предпочитал аккуратно перемывать кучи песка, в расчете на малую, но подлинную, верную крупинку. Опыт и возраст не прибавили смелости и легкости мышления, напротив, развили осторожность, сузили пространство риска, безумных идей. Это было обидно.
— Ты не знал меня в молодости, Андрей, и я за сумасшедшие предположения хватался…
— И все зря?
— Напротив, многое подтверждалось, бывало, и соломинка на плаву выручала. Но тогда впереди жизнь была, время исправить ошибку в следующий раз… Ну, что я тебе толкую! Это все прожить и пережить нужно. Короче, каждому овощу свое время.
— А я-то себя в консерваторы записал!
— Я ж тебе сказал, ты свободный человек, тебя смелость предположения увлекает, а меня проверенный факт, крупица истины, такой кусочек картины-мозаики, что на Западе любят на полу у камина дети и старики складывать.
— Ладно, — согласился Пушкарь. — Одну детальку я вам захватил из принципа: никакой мелочью не пренебрегать. Вот вам штришок из того времени. Хотя вы Эрлениных фотографий кучу перегребли, наверно.
Игорь Николаевич покачал головой.
— Ни одного снимка.
— Как же так? У них этого добра полно было.
— Было, да сплыло. Дергачев все уничтожил.
— Все? Уничтожил? Зачем?
— Все спалил из ревности. Не хочу, дескать, больше ничего видеть с ней связанного. Ни письма, ни фото — все в огонь.
— Вот видите, какие в нем страсти кипели. А если еще не выкипели, а? Ну ладно, взгляните на документ эпохи.
И Андрей извлек из чемоданчика и протянул Мазину пожелтевшую листовку-объявление с тревожным призывом — «Помогите найти человека!». Как водится, в текст посредине был врезан портретик, воспроизведена фотография женщины, которая показалась ему недавней знакомой, несмотря на вышедшие из моды покрой одежды и прическу. Но раздумывать и соображать много не пришлось. Мазин улыбнулся и достал другую листовку, современную, с предвыборной фотографией Марины.
— Махнем, не глядя? — предложил он Пушкарю.
— Это ж надо, — сказал Андрей тоном пана спортсмена из модного когда-то кабачка «Тринадцать стульев».
Оба они сразу подумали, что сестры очень похожи, даже улыбались похоже, живо и с задором, хотя задор Эрлены выглядел более естественным, а в улыбке Марины просматривалась предвыборная заданность.
— Прямо двойняшки!
— Это так кажется, — возразил Мазин. — Просто сняты в одном возрасте, обеим чуть за тридцать. А в разном в одно и то же время они выглядели не так уж схоже. Но любопытно. Спасибо. Не будем пренебрегать. Может быть, Дергачев уничтожил фотографии, чтобы не видеть, как будет выглядеть молодая жена через десять лет? Зачем разрушать иллюзию, что он вернул юную Эрлену?
Развить тему, однако, не пришлось. Помешал телефонный звонок.
— Мазин слушает.
— Игорь Николаевич! Как я рада, что застала вас. Это Лиля.
— Я тоже рад, — искренне отозвался Мазин. — С возвращением! Нам нужно повидаться.
— Обязательно. У меня огромная просьба. Бабушка в больнице. У нее подозревают худшее. Вы не могли бы навестить ее? Она говорит, это очень важно, а времени уже почти нет.
— Диктуйте координаты больницы. Завтра буду обязательно.
Глава 11
Дорога в больницу, расположенную на окраине города, у Мазина затянулась. Простояв с Полчаса на остановке и не рискнув штормовать вместе с молодыми переполненный троллейбус, он решил дождаться «каравана», то есть следующих одна за другой трех-четырех машин, что нередко случается после продолжительной задержки, а пока перекусить в кафе, чьи предприимчивые владельцы вынесли на асфальт круглые столики и стулья с изогнутыми ножками.
За одним из столиков сидел мужчина в шапочке с большим козырьком, какие раньше считались жокейскими, а с некоторых пор стали любимым головным убором американских генералов. Тень от козырька падала на лицо сидящего, однако внешность его показалась Мазину знакомой, и он попытался вспомнить, кто же расположился за соседним столиком. Мысль эта получила встречный ход. Очевидно, и Мазин был небезынтересен «генералу».
— Мое почтение, — прикоснулся тот двумя пальцами к козырьку, и, если бы не это сугубо штатское обращение на чисто русском языке, произнесенное к тому же подчеркнуто ироническим тоном, мог бы и в самом деле сойти за военного какой-то зарубежной армии в полевой форме. Аккуратный комбинезон цвета хаки с погончиками сидел на нем, будто был сшит на заказ. Узнать в этом чисто выбритом человеке с мужественным, хотя и отмеченным следами излишеств чертами, запойного пьяницу Алферова было с первого взгляда крайне затруднительно, тем более, что на столике перед ним стояла бутылка с молоком, которое Алферов спокойно потягивал из бумажного стаканчика.