— Я своим местом дорожу. Это мой кусок хлеба. А что б было, если тебя бы тут милиция застукала?
— А что я тут наделал?
— Не ты, а я. Хорош сторож, даже не знает, кто у него ночует, да еще пьяный.
— Сам-то не пьешь? — бил Дергачев под дых.
И Александр Дмитриевич уступал, потому что счет потерял «серьезнейшим решениям» покончить с собственной слабостью.
Он переводил разговор в другое русло, по большому счету тоже ему противное.
— Что у тебя за бури дома? Что ты все жалуешься? Марина выпить не дает, так это дело обычное, все они такие. И, между прочим, тебя поостепенить немного не мешает.
— Поостепенить! Я, может быть, из-за нее и пью.
— Замкнутый круг? Пьешь из-за нее, а она не разрешает…
— Тебе рассуждать хорошо. Вовремя из мышеловки выскочил, сам себе хозяин.
— Тебе кто мешает? Дочка уже взрослая. Самостоятельная.
— Самостоятельная? Нет. Мягкий у нее характер, не то, что у мачехи.
— Ну, тебя послушать, сильнее кошки зверя нет, чем Марина.
Однако, прихлебнув из дергачевской бутылки, Александр Дмитриевич помягчел и постепенно, как-то слово за слово, стал поддерживать пустой разговор, требующий еще и неизбежной лжи, ибо и под градусом он никогда не смог бы поведать художнику что-либо из того, что так красочно описывала Настя. Пустая игра словами спьяну начала восприниматься как дружеская доверительная беседа.
— Повязан я, Саня, этой бабой.
— Не преувеличивай. Чем ты повязан?
— Повязан, — упорно повторил художник.
— Ну, что она тебе сделать может? В тюрьму, что ли, посадит?
Про тюрьму было сказано в порядке преувеличения. Но Дергачев воспринял эти слова очень серьезно, помолчал и сказал с ненужной твердостью:
— Нет, побоится.
— Сам говоришь? А что еще? Отравит, зарежет? Застрелит?
И этот вариант Дергачев обдумал, но отклонил мрачно.
— Хуже, Саня. Ноги каждый день об меня вытирает.
— Возмутись.
— Легко сказать! Да и чем возмущаться? Она сейчас, по сути, кормит меня. У нее должность, зарплата приличная, коммерцией занимается, хоть ей это и не положено, а я? Меня эти великие реформы под корень подрубили! Жил как человек, кормился по издательствам, а сейчас что имею? Копейки, которые уже и из русского языка выпали.
— Зато Марина в порядке. Не голодаешь.
— За Марину будь спокоен. Но тем, кто в порядке, всегда еще хочется. Вот Лилькины фантазии поддержала, заботу проявляет постоянную, о здоровье все заботится. Имеет смысл, конечно.
— Чего-то ты загибаешь. Нормально заботится, ей же мать заменять приходится.
Дергачев расплылся в пьяной улыбке и повел пальцем чуть ли не перед носом Пашкова.
— Плохо ты Марину знаешь, она и в святом деле выгоду найдет.
— Какая ей с Лили выгода?
— Большая, — протянул Дергачев раздельно, — большая!
— Не понял.
— А тебе и не нужно, — вдруг озлился Дергачев, — это наши дела, семейные, а ты человек чужой, нотации мне читаешь, а сам пьющий!
— Да на что мне ваши дела! Кто сюда пришел? Я к тебе или ты ко мне? — вскипел Александр Дмитриевич.
— Ну, предположим, я, — уступил Дергачев.
— Тогда не хами. Или отправляйся в свою семью. Семья есть? Привет семье, как говорится.
Дергачев отреагировал неожиданно.
— Саня, милый ты мне человек. Не гони меня, нету у меня семьи, некуда мне идти.
«Ну, кажется, совсем развезло, — подумал Пашков с досадой. — Никогда больше не пущу его к себе».
— Слушай, Володя, милый человек, — откликнулся он в тон, — может, пойдешь вздремнешь?
— Гонишь все-таки?
— Ложись, где ночевал, когда в целителя стреляли.
— Стой, — перебил его Дергачев почти трезво, — не произноси при мне имени этой паскуды. Об одном жалею, что не я в него стрелял, я бы не промазал.
— Чем он тебе насолил? — спросил Пашков, пытаясь догадаться, знает ли художник правду.
— А ты не знаешь? Все, по-моему, знают и на меня пальцами показывают. А ты не знаешь, что он с Мариной живет? Не знаешь? А ну, говори честно!
«Господи, вот попал…»
— Я там свечку не держал! Что я могу знать, кроме сплетен?
— Ага! Сплетни, значит, знаешь?
— Сплетни я не слушаю, мне это до лампочки.
— Врешь! С Настей вы тут чем занимаетесь? Что она сюда шмыгает? Это же первая блядь. А бляди о чем толкуют? О своем. Стерва. Черного ублюдка нажила, где-то в деревне прячет у родственников.
— При чем тут черный ребенок и я?
— Все одно к одному.