Мазин кивнул.
— Отлично, старина. Вот ты и при деле. — Борис уже стоял на ступеньках.
— Я тут как биржа труда. Кого хочешь устрою. Не бедствовать же людям, правильно? Вон взгляни, во дворе! Тоже мой крестник. Мастер метлы. А между прочим, сто бумажек имеет. Хоть и пыльно, но заработно.
И Сосновский помахал рукой худощавому дворнику в шоферской кепке.
— Саша! Физкульт-привет!
Мазин присмотрелся к дворнику и узнал Александра Дмитриевича Пашкова.
Александр Дмитриевич, он же Саша, человек среднего, допенсионного возраста, был неплохо знаком Мазину. Половину своей жизни Пашков провел в роли так называемого свободного художника, хотя и начинал, как все, совслужащим, если только название это применимо к скромному музейному работнику. В музее и нашла его судьба. В архиве он наткнулся на бумаги времен военного подполья и заинтересовал ими московского кинорежиссера. В результате по экранам прошла картина не лучше и не хуже других, быстро была забыта, но дело свое сделала — яд «другой жизни» проник в Сашину кровь. На много лет он вступил в сложную игру с жизнью, которая постоянно дразнила его неверными соблазнами и обещаниями, иногда дарила щедрыми женщинами, и даже вывела однажды на сказочный мираж, подвела вплотную к легендарному и бесценному «кладу басилевса», исчезнувшему из музея много лет назад. Конечно, Сашина судьба была не из тех, что обрушивают золотые дожди. Он не только не обогатился, но чудом сохранил жизнь, не без участия Мазина. Однако времена пошли беспокойные, и они потеряли друг друга из виду, хотя, как теперь оказалось, не навсегда[1].
Глава 2
Превращение бывшего киносценариста и кладоискателя в мастера метлы началось, как у многих, с черного зимнего дня, когда выпустили на свободу цены и они, подобно освобожденным грабителям, набросились на ошеломленных граждан. Правда, Александр Дмитриевич вначале даже испытал некоторое удовлетворение. «Вот и полетели вклады…» Ему уже порядком надоели как доброжелатели, так и завистники, прямо или намеком обзывавшие его дураком за то, что он не присвоил хотя бы малую толику «клада басилевса». «Сейчас бы и моя нажива лопнула. Что я мог с такими деньгами сделать? Только в сберкассу положить… Вот бы и плакал сейчас вместе с денежками». Но утешение оказалось недолгим. Очень скоро Александр Дмитриевич был уже в числе тех, кому не на что стало жить. И без того малые его литературные заработки превратились в мизерные, а торговать ему было нечем, да он этого и не умел.
В итоге однажды Пашков проснулся от голода. Бывало, что сон его нарушала потребность выпить, но поесть… Войну он не помнил, навыков недоедания не имел и попал в беду в том роковом возрасте, когда приспосабливаться к новой жизни было уже поздно, а до пенсии еще требовалось дожить. Ночью жизнь кажется особенно безрадостной, если от утра радости не ждешь. Да, то, что он называл бедностью и безденежьем и с чем мирился, будучи нетребовательным и инертным, обрело свой прямой словесный смысл — беда без денег. А если денег совсем нет, то беда большая.
«Голод — это не только противно, это унизительно…» — подумал Александр Дмитриевич тоскливо.
Он зажег свет, вышел на кухню, хотя хорошо знал, что в холодильнике, шкафу и на полках одинаково пусто. Но он механически открыл одну дверцу, взялся за другую и вдруг вспомнил фразу: «Стоит ли продолжать?» Когда-то давно он прочитал роман Драйзера «Сестра Керри». Особого впечатления книга на него не произвела и почти забылась, но одно местечко запомнилось, поразило его в свое время безысходностью.
Александр Дмитриевич покинул пустую кухню, заглянул в книжный шкаф, нашел роман и отыскал нужную страницу.
«…Сняв рваный пиджак, он законопатил им большую щель под дверью. Затем снял башмаки и прилег. Потом, как будто вспомнив о чем-то, Герствуд встал, завернул газ и постоял спокойно во мраке. Выждав минуту, он снова открыл кран, но не поднес спички к рожку. Так он стоял, окутанный милосердным мраком, а газ быстро наполнял комнату. Когда отвратительный запах достиг обоняния Герствуда, он ощупью нашел койку и опустился на нее. «Стоит ли продолжать?» — чуть слышно пробормотал он…»
Александр Дмитриевич опустил книгу на стул, прошел в прихожую, как-то опасливо снял пальто с вешалки и положил под дверь. Вернулся на кухню и наклонился к плите, резко повернул один из кранов. Газ, как и Герствуду, в первую минуту показался ему отвратительным, он отшатнулся машинально и тут же услышал телефонный звонок.