Эльза запела тонким, скрипучим, однако не лишенным прелести голоском… тем самым голоском, который внушил Кароле отвращение к опере. Оно и понятно, такое не станешь слушать часто… Этот дрожащий голос затухал на низких нотах и избегал высоких. В своем роде Эльзу можно было назвать профессионалкой: пение для нее было постоянным трюкачеством с целью избежать трудных мест, однако ее тембр можно было назвать живым, даже мелодичным.
Орландо встал и облокотился на пианино, повернувшись таким образом, чтобы не терять из виду Каролу.
— А теперь дуэтом, — сказал он.
В скудном пламени, освещавшем комнату, вычурные завитки шевелюры Эльзы напоминали артишок…
Рот старой женщины зиял чернотой, глазницы из-за тени казались еще более глубокими. То была самая странная Шарлота, с которой ему когда-либо доводилось петь.
Эльза взяла аккорд, и он заметил, как дрожат ее пальцы на потускневшей слоновой кости клавиш. Она пела не во весь голос, лишь намечая мелодическую линию, которая от этого звучала еще более доверительно.
— Да, это я, и вновь я подле вас, но даже на чужбине я сердцем ежечасно с вами был…
Он заметил, как Карола напряглась. Ее руки сжимали подлокотники, в пальцах дымилась сигарета; прямая серая струйка дыма тянулась к погашенной люстре…
— Но что слова, когда я снова здесь?..
Эльза Кюн закрыла глаза, еще более замедлила ритм, и ее сухие губы приоткрылись — увядшие, безутешные губы старой Шарлоты, все еще хранящие вкус единственного поцелуя юноши, обезумевшего от любви… Именно такой образ возник в его голове, когда он взглянул на нее. Кем стала Шарлота после смерти Вертера? Какая судьба ее ждала? Она была обречена стареть в сожалениях, угрызениях совести и хлопотах по хозяйству… Должно быть, она была похожа на эту одряхлевшую даму, в чертах которой изредка сквозила прелесть некогда молодой девушки — прелесть, следы которой не стерло даже неумолимое время…
Она доиграла арию по мотивам песен Оссиана до финальной ноты, которая еще долго дрожала в тишине. Суховатый звук медленно угасал, словно гигантская умирающая звезда, не способная выжить из-за своих огромных размеров…
Орландо выпрямился и захлопал.
Остальные по-прежнему сидели неподвижно. Между хлопками до него доносилось тяжелое дыхание старого художника, сидевшего ближе всех к нему. Череп его сына блеснул, и как раз в этот момент Карола встала. Он увидал, как яркий отблеск свечи скользнул по ее плечу, на какую-то долю секунды очертив абрис ее тела, и она исчезла во мраке.
Без малейшего колебания он пересек комнату. Его пальцы на ощупь нашли ручку двери. В два прыжка он настиг ее в холле в тот момент, когда она уже ступила на лестницу. Он обнял ее. Теряя равновесие, она повернулась на одной ноге и очутилась лицом к нему. Ночь была темной, и поэтому он не различал ее лица, однако мог бы поклясться, что видел его выражение в этот момент. Их губы нашли друг друга, и влажная свежесть ее рта поразила его.
«Это безумие», — подумал Орландо.
Он почувствовал легкое прикосновение ее ладони к своему лицу и ощутил вкус слезы на губах. Когда любовь соседствует с бедой, у нее соленый привкус…
— Соберите вещи, на рассвете мы уезжаем в Мюнхен.
Она выскользнула из его объятий, и внезапный шум заставил его обернуться.
В сумраке, пронзаемом пламенем свечей, на пороге появился Людвиг Кюн, толкая перед собой кресло Хильды Брамс. Орландо ощутил на себе их взгляды. На коленях увечной примостилась кошка, две яркие зеленые жемчужины светились на ее мордочке. Когда он обернулся, лестница была пуста…
ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН
Отрывок II, 17 декабря
Она молчит.
Может быть, когда-нибудь в наших лабораториях экспериментальной психопатологии появятся приборы, позволяющие точно измерять звуковые характеристики тишины. Но даже несмотря на отсутствие таких приборов, я все же слышу, как она уже самим своим молчанием говорит: «Я больше не хочу говорить ни слова».
И у нее есть на это причины. Пусть Антон со мной не согласен на этот счет, но я все же не буду пытаться выудить из нее ни звука, ведь не только при помощи слов можно разгадать ее загадку. Я смотрю на нее. Она в другом измерении, нежели слова. Остальные пациенты ее поняли. Саша находит ее красивой. Он все больше отдаляется от нее. Во время утреннего сеанса он трижды менял место. В третий раз он почти прижался к двери. Я неуверена, что завтра он придет. Более того, он больше на нее не смотрит. Ему это не нужно, чтобы знать, что она здесь, — а это для него важно. Ему нужно бежать от нее, и я должна ему помочь. Саша знает, что любовные истории плохо заканчиваются, и он осознал, какая опасность от нее исходит. У нее лицо-призыв, ее нежная улыбка разбивает в человеке все препоны, делает его беспомощным, подчиняет ее власти… Для Саши, с его-то шизофренией, зависеть от женщины — непозволительная роскошь… Во время сеанса она нарисовала четыре рисунка, но самые важные для меня — те, которые она рисует, когда остается одна. Их я пока не могу объяснить. Там множество абстрактных элементов, связанных между собой по вертикали… Своего рода цепочка. Нечто массивное и прочное, в сочетании прямоугольников есть даже что-то математически неумолимое. Ей доставляет — по крайней мере, так кажется — безмерное удовольствие обставлять свою кровать картонками. Вчера она взяла коробки от упаковок сгущенного молока и выстроила из них возле кровати что-то наподобие стены. Антон считает, что таким образом она обороняется от сексуальной агрессии, однако я так не думаю.